Рембрандт

— Конечно, гипсами пренебрегать не следует, — продолжал брат с таким видом, словно Лисбет тут и не было, — кое-чему они меня научили, да и тебя тоже, судя по обнаженной фигуре мужчины, сделанной углем, которую ты показал мне вчера.

— Нет, приятель, я рисовал его не с гипса, а с самой статуи — она принадлежит Ластману. Мрамор — это тебе не то, что мертвенно-белый гипс. Мрамор кажется живым. Понимаешь, у него от природы желтоватый оттенок, а пролежав в земле столько столетий, он, по-моему, желтеет еще больше.

Рембрандт приподнялся, сел и обхватил руками колени. Хотя он не часто делал тяжелую работу, руки у него были грубые, узловатые, густо поросшие рыжими волосами.

— Не спорю, статуя замечательная. Ну что ж, скопирую по крайней мере твой рисунок, если ты, конечно, позволишь, — сказал он, не сводя с собеседника властных серых глаз.

— Разумеется, позволю. Все, что я привез с собой, — к твоим услугам. Жаль только, что человек с твоим талантом копирует чужие рисунки. Тебе давно пора работать с оригиналов.

Молодые люди несколько принужденно замолчали, и это навело Лисбет на мысль, что они, наверно, говорят о делах, которые предпочли бы хранить в тайне от нее. День был так тих, что даже огромные крылья мельницы словно замерли в воздухе; только в косых лучах солнца, еще проникавших в сушильню, плясали золотистые пылинки.

— А я и так работаю с оригиналов, — вымолвил наконец Рембрандт. — У ван Сваненбюрха подлинных вещей хватает.

Вот теперь, решила девушка, настало время сказать, что вечером учитель зайдет к ним. Она уже открыла рот и заранее изобразила на лице радость, как вдруг Ливенс заговорил снова:

— Помню, помню, — с пренебрежительной улыбкой сказал он. — Например, голова Медузы. Кстати, он все еще заставляет вас рисовать ее в двадцати разных видах? За те несколько лет, что я проработал у него, я наизусть выучил все изгибы каждой змеи у нее в волосах.

— С Медузой мы давным-давно покончили, а сейчас работаем со старинными флорентийскими подвесками. Чудо как хороши! Но ты, вероятно, их не видел — они куплены Сваненбюрхом уже после твоего отъезда.

— А как насчет древностей?

— Новых у него нет.

— А вот у Ластмана их по крайней мере дюжина. Он сам привез из Италии штук пять-шесть, да и тамошние его друзья присылают. Но дело не только в том, что есть у Ластмана. В Амстердаме многое можно посмотреть. В прошлую субботу, скажем, у меня выдался свободный день, и только за этот день я успел увидеть в частных коллекциях и на аукционах рисунок Микеланджело, портрет Тициана и великолепного маленького Караваджо — обнаженная натура маслом. А что касается медальонов, старинных монет и прочего, то на пристани этого добра пруд пруди. Если у тебя в кармане завелось несколько лишних флоринов, ты всегда можешь купить себе целую коллекцию прямо на кораблях.

Рембрандт ничего не ответил, но его холодные серые глаза потеплели, и, хотя силясь скрыть это, он опустил веки, Лисбет поняла, что брат в самом деле увел гостя на мельницу только для того, чтобы на свободе посекретничать с ним. Но о чем? В Амстердам Рембрандт, конечно, никогда не уедет — это значило бы покинуть отчий дом, обидеть родителей, порвать с замечательным мастером ван Сваненбюрхом и отвернуться от родного города, так отважно сопротивлявшегося испанцам, в то время как амстердамцы пошли с ними на мировую ради спасения своей шкуры и своих флоринов.

— Все это хорошо, — опять начал Рембрандт. — Но много ли у тебя остается после уплаты Ластману за уроки?

— Ты говоришь так, словно это целое состояние, — возразил Ливенс. — Не спорю, Ластман берет дороже, чем ван Сваненбюрх. По-моему, примерно на треть. Но если посчитать, получается не так уж много, тем более когда живешь в доме благородного человека.

В доме благородного человека… Конечно, думала Лисбет, эти богатые образованные люди сотворили с Яном Ливенсом настоящие чудеса. Вошел он в их дом неотесанным, а вышел оттуда вылощенным — ничто в нем не напоминает больше о былой мужицкой неуклюжести. Глядя на пылинки, вихрившиеся в луче солнца, девушка представляла себе, как вот так же изменится и ее брат.

— Такая жизнь не для меня, — почти грубо отрезал Рембрандт. — Когда я пишу, мне все равно, из чего пить пиво — из глиняной кружки или из венецианского стекла.

— Тут дело не только в том, чтобы пить из хороших бокалов, — надменно и в то же время уклончиво отозвался Ливенс. — Это нечто такое, чего не поймешь, пока сам не испытаешь.

— А какой тогда смысл рассуждать об этом? — Рембрандт подобрал проросшее зерно ячменя, оборвал росток, отбросил зерно и снова сжал узловатые руки. — Это исключено. Мы себе этого не можем позволить, верно, Киска?

И в первый раз с тех пор, как Лисбет появилась на чердаке, брат посмотрел ей в лицо.

— Не знаю. Наверно… Отец говорит, что предстоят разные починки. И потом мне очень больно думать, что ты расстанешься с нами.