Рембрандт

– Он так вцепился в меня, что я с трудом отделался от него, – сказал лейтенант.

Ему предложили место рядом с капитаном. Поставили перед ним бокал.

– Мне бы кусочек мяса, я голоден, – сказал он.

В таверне было сумеречно. Только за спиной капитана пылало золотом высокое окно. Разодетый лейтенант добавил ярких красок к веселой компании ополченцев.

– Все вы как бы в золоте, – проговорил Баннинг Кок, любуясь стрелками своей роты. – Этот свет сделал наше застолье особенно праздничным…

Лейтенант заметил, что белое вино при таком освещении становится по-настоящему золотым, и высоко поднял бокал. Молодые люди выпили и потребовали еще.

Баннинг Кок сказал, поглаживая бородку:

– Как вы думаете, что за мысль влетела мне сейчас в голову?

– Влетела, как птичка? – спросил кто-то с того конца стола.

– Хуже! Она просверлила лоб и застряла в мозгу.

– Ого! – воскликнул лейтенант. – Значит, мы услышим сейчас нечто…

– Именно!.. Вот гляжу на вас и говорю себе: почему бы не заказать групповой портрет?

– Групповой? – удивился стрелок Схеллингвау. – Портрет всей роты, что ли?

– По желанию… По желанию… – продолжал капитан. – Вчера у одних знакомых я встретил доктора Тюлпа. Он на все лады расхваливал художника ван Рейна…

– Этот художник рисовал доктора и его учеников.

– Верно… Художник – из первых в Амстердаме.

Стрелок Крейсберген допил бокал и воскликнул:

– Согласен! Вношу свои флорины.

– Ты-то согласен, – сказал капитан. – Дело теперь за малым: согласится ли он?

– Кто – он?

– Господин ван Рейн с улицы Широкой. А еще надо узнать окольными путями, примет ли нас вообще.

– Такая важная птица? – сострил Схеллингвау.

– Представь себе!

И компания принялась обсуждать мысль, неожиданно просверлившую темя капитана Баннинга Кока…

Доктор Тюлп внимательно выслушал капитана Франса Баннинга Кока – такого плотного, крепкого, тридцатипятилетнего – и сказал:

– Разумеется, я хорошо знаю господина ван Рейна. Я позировал ему около десяти лет тому назад. Лечил его самого и его семью. Лечу и теперь. Он не одержим родовой фанаберией, как полагают некоторые. Рембрандт сын простого мельника. И трудится он все дни, как мельник, не покладая рук. Иногда слышишь: он нелюдим. Это неправда. Я бы сказал так: он – человек веселый, общительный. Если доведется – взгляните на его портрет с женой на коленях. Он весь такой – как хороший напиток в хорошем бокале, который держит в руке. Он просто очень занят: днем – работой, ночью – мыслями о предстоящей работе.

– Господин Тюлп… Уважаемый доктор… – Капитан говорил так, словно ему жали башмаки. – Но разве не нужны ему заказы?

– Почему не нужны? Нужны. Но он богат. И жена его принесла с собой хорошее приданое. На Широкой улице, близ шлюза святого Антония, у него теперь прекрасный дом. Прекрасная галерея офортов и разных картин, прекрасные раритеты… Словом, это богатый человек. Впрочем, так же, как и вы. К чему я это говорю? Он не станет связываться с работой только ради заработка. У него свои живописные идеалы.

Баннинг Кок (несколько обескураженно):

– Что же вы советуете?

Доктор Тюлп улыбнулся.

– Попытайтесь, господин капитан, проникнуть к нему. Но учтите: вы будете иметь дело с первым художником Амстердама.

– Значит, попытаться?

Доктор Тюлп:

– Если угодно, капитан, для начала я переговорю с ним сам.

– Отлично! – Пухлые пальцы капитана коснулись рыжеватых усов и молодцевато их расправили.

«Он меня боднет», – подумал капитан, войдя в мастерскую художника. В самом деле, Рембрандт стоял, широко расставив ноги. Он осматривал гостя пытливым, недоверчивым взглядом. Художник даже не ответил на приветствие. Стоял и молча глядел, что-то соображая.

Капитан был одет по-парадному. Грудь – широкая, ноги его, видать, прочные, руки – крепкие, взгляд – прямой, открытый. Если верить врачам, которые утверждают, что лицо – зеркало души и здоровья, этот капитан несомненно крепыш. Наверное, его дед и отец сражались против испанских воинов, терзавших эту землю. Может быть, его отец даже сражался рядом с отцом художника, тоже проливавшего кровь в войне против испанцев… Все может быть… Этот капитан как бы олицетворяет тех, кто и сейчас может подняться по первому призыву против любого врага… Нет, ничего не скажешь – бравый капитан! Есть в его стати, в его ладно сколоченной фигуре нечто привлекательное, нечто большее, чем просто заправская лихость. В нем – та частица силы, мужества, преданности, которая так необходима любому уважающему себя народу.

Неожиданно художник преобразился. Его словно волшебным образом подменили: заулыбался, протянул руки – весьма дружески, чертыхнулся – грязные, мол, руки, в красках они…

– Пожмите мне локоть, господин капитан. И, пожалуйста, присаживайтесь. Вон на ту скамью.

Рембрандт вытер руки сухой тряпкой, пожаловался на усталость.

– Я не отходил от мольберта весь день, – проговорил он хрипловатым, простуженным голосом.

Баннинг сказал:

– Доктор Тюлп считает вас здоровяком.

Художник махнул рукой.

– А мне советует больше отдыхать.

– Он прав, господин ван Рейн. Даже лошадь и та нуждается в отдыхе.