Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести

Теперь Алеша был твердо уверен, что, прежде чем попало солдату письмо, оно просматривалось: зачем расстраивать солдата еще семейными неурядицами — какой из него будет воин? И еще никак не выходил из головы чернявый мужик Илюха, вот вредюга-то! Зря мать остановила, не дала его огреть тяжелым мешком. Об этом же самом, видимо, думала и мать, потому что, когда поднялись из-за стола, поклонилась Фаине Васильевне и сказала:

— Не по-доброму попали мы к вам, уж извините, надо же было встретить на дороге этого… не знаю, как и назвать его… А вы очень хороший человек, Фаина Васильевна. Может, судьба и сведет нас, я вам на всякий случай адрес оставлю.

— А чего ты засобиралась? Что хоть у вас на мен-от есть?

— Да так, — смутилась мать. — Не стоит говорить.

— Вот тебе и раз, зачем-то ведь ты ноги ломала, на что-то надеялась. Показывай. И ты тоже, — приказала Алеше, — развязывай свой мешок.

— Ну вот, что-то и для нас подойдет, — сказала она, перебирая материнское шитье. — Рубашки, так очень к делу, я их беру. Ты подожди-ка, я сейчас.

Фаина Васильевна накинула на голову платок, надела ватник, сунула ноги в валенки и быстро вышла.

Алеша попросил у девочки листок бумаги, чтобы записать их городской адрес. И когда написал, в глаза бросился солдатский треугольник, оставленный на столе. Он оторвал от листа чистую половинку, аккуратно переписал номер воинской полевой почты Ивана Савельева. Он обязательно пошлет солдату хорошее письмо, расскажет, какая у него чудесная и справедливая мать, что в споре с уполномоченным она хоть и погорячилась, но была совершенно права. Пусть солдат порадуется хорошему письму.

В избу стали входить женщины, степенно здоровались с матерью и, не раздеваясь, усаживались на лавку. Вошла и Фаина Васильевна следом за маленькой живой старушкой. Фаина Васильевна сказала:

— Ну вот, бабы, кому что сгодится, выбирайте.

Мать сидела, не поднимая головы, но вся какая-то настороженная, ожидала торга: в последние месяцы она хорошо узнала городской базар, который называли еще толкучкой. Но женщины даже особо не разглядывали, брали, что нужно, с любопытством перебирали Алешины поделки — почему-то больше рассматривали замки, отбирали их, наверно оттого, что в деревне стали появляться чужие люди, случались кражи. А потом они уходили с тем, что отобрали. Вскоре они опять потянулись в избу, кто с ведерком картошки, кто с маленьким мешочком, и каждая, подавая принесенное в этих ведерках и мешочках, говорила:

— У самих беда, родимые, вот уж что есть.

Мать благодарила, голос у нее был сдавленный.

От деревни они шли по той же тропке, полные заспинные мешки оттягивали плечи. Солнце еще стояло высоко, можно было надеяться, что даже с отдыхом они успеют засветло попасть домой. Алеша шел впереди, ему хотелось говорить, он хотел сказать, что в маленьком Шаброве очень добрые и отзывчивые люди, он оглянулся на мать и ничего не сказал: мать беззвучно плакала, слезы скатывались по щекам ее. «Вот успокоится, тогда и скажу», — смутившись, подумал он.

2

— А я вчера сразу в училище. — Венька покачал головой, словно удивляясь своей откровенности. — Знаешь, мамка болеет, совсем плоха, сижу возле нее и все думаю: как там ребята? Уезжал — не жалел, а тут, вот напасть так напасть, нейдет из головы… Кто же без меня Старую беду дразнить будет? Вот ведь о чем думал! И видел его, как вот перед тобой стоит, слипшиеся угольники показывает, ну, те, когда впервые знакомился с нами. Нет, будто шепчет мне кто-то: не придется тебе, Венька, своими руками такие угольники делать, И так тошно, так тошно, мочи нету. Тут с мамкой уж совсем никуда, впервые узнал, есть такая болезнь — дистрофия. Я уже работал, ящики сколачивал, тоже, наверно, для мин, военные грузовики приезжали за ними. Пришел с кладбища и решил: домой надо непременно, не то пропаду…

Венька шагал размашисто, помахивал одной рукой. Говорят, что люди, размахивающие при ходьбе одной рукой, как правило, наполовину скрытные, но Алеша этому не верил. Это Венька-то наполовину скрытный? Скажи кому другому! Мудрая бабушка сказывала: если думаешь о ком-то, тот, другой, это чувствует и тоже начинает о тебе думать. Сколько за эти месяцы вспоминался Венька, а он, оказывается, и сам о тебе думал, хоть и не говорит, что именно о тебе, но это так. И еще жалость, до слез прямо, когда вспоминаешь тетю Полю. И что за страшная болезнь — дистрофия; Венька о смерти матери говорит сдержанно, словно боится, что станут сочувствовать и ему будет неприятно. И потому Алеша молча сопит, жалеет Веньку, а о тете Поле ни слова.

Чтобы примениться к Венькиному широкому шагу, приходится подстегивать себя, переходить на рысь. Они шли в училище.

— Пришел когда, удивился: мастерская будто меньше стала, потолок ниже, — продолжал рассказывать Венька. — И ребята все какие-то мелкие, кроме Сени Галкина, конечно. А тебя Карасем прозвали. Спрашиваю: «Где Алешка?» — «Это Карась-то? Не знаем, не пришел сегодня».

— Всех прозвали, — неохотно объяснил Алеша. — И тебя прозовут. Васька Микерин на это легкий.

— Это хорек-то?