Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести

— Вот уж сбили так сбили — наповал. Что же это вы делаете? На все мог подумать, только не на это. Никак не предполагал. Господи, позор на мою седую голову.

Лысая голова мастера была красна от прилива крови.

Венька посмотрел на Алешу, тот недоуменно на Веньку посмотрел. Ну, опростоволосились, но ведь неосознанно, с добром шли к эвакуированным, ну, чувствуют свою вину, но не настолько, чтобы так встревожить мастера.

— А что особенного случилось-то, Максим Петрович? — угрюмо спросил Венька. — Ну, было, каемся.

— Это ты заводила, — вынес приговор мастер. — Сам-то отпетый, хоть этого за собой не тащил бы.

За старика надо было опасаться — мог внезапно упасть: бескровная, костлявая рука, которую он опустил на стол, билась нервной дрожью.

— Максим Петрович, не надо так, что вы? — сказал Алеша, жалея мастера. — Мы же не знали, что голодному человеку нельзя давать хлеба. — Алеша теперь не сомневался, что та женщина-врач со станции, которая казалась доброй, все-таки сообщила о них в училище. — Уверяю вас, не знали. И, пожалуйста, не ругайте Веньку, это я всех взбаламутил. И его…. Вспомните, Венька говорил: иногда у меня чертики проявляются?

— Да о чем ты? — Максим Петрович нервно дернул плечом. — О чем говорите-то, бестолочи?

Их голоса были громкими. Из желания лучше послушать или просто так, по своей ученической любознательности, к столу мастера подошел Павлуша Барашков; показывая еще не совсем сделанную мерительную скобу, наивно спросил:

— Максим Петрович, мы эти самые детали и на заводе будем делать? Да, Максим Петрович?

Скобу-то показывал, а сам с любопытством оглядывал провинившихся Веньку и Алешу, раздувал нос, словно принюхивался. Веньке до невозможности хотелось щелкнуть по его мягкому носу, и, отвернись хоть чуточку Максим Петрович, сделал бы это.

Мастеру стоило больших трудов понять, о чем спрашивает Павлуша Барашков, он потер ладонью лоб.

— Да, да. — Окинул непонимающим и тревожным взглядом ученика и наконец воскликнул: — Ах, вот что! Почему ты так решил, Барашков? Вы здесь приобретаете навыки, проходите все операции, которые вам пригодятся во время работы на заводе. Почему обязательно такую скобу? Может быть и такая. Все может…

— Спасибо, Максим Петрович. — И Павлуша Барашков, вполне довольный собой, пошел к верстаку.

— Так что вы там о голодных? Что вы еще натворили?

Волнуясь, рассказали все, как было, опять повинились: не знали же, не нарочно!

— Господи! — второй раз за утро произнес Максим Петрович, но уже с явным облегчением. — Да ведь не в этом вас обвиняют. Обвиняют в вымогательстве, в бандитизме… Обираете учащихся, запугиваете их. Ладно, поверю: не запугивали, но ведь обираете! Пусть по-вашему, вы хотели что-то доброе сделать. Но как не сообразили, что в нынешнее время менять какие-то побрякушки на хлеб — безнравственно. Ума не приложу, кто это так зло оговорил вас, цель какая? — Максим Петрович почувствовал себя свободнее, успокаивался. — Хоть тяжесть с души сняли, хоть знаю, что о вас говорить. И все-таки плохо, бесененки. Как вас защищать? Вы не представляете… не представляю, куда вас завтра кинет, что еще придумаете. Идите к верстакам.

Сеня Галкин предугадал плохое, но пришло оно не оттуда, откуда они сначала думали. Венька и Алеша, конечно, догадывались, кому они обязаны оговором, но пока помалкивали. Теперь они знали, в чем их обвиняют, и, когда их позвали к директору, они даже особого волнения не испытывали: понял же Максим Петрович, и Пал Нилыч поймет.

Максим Петрович шел с ними и на ходу поучал:

— Будьте скромнее, будьте даже робкими, отвечайте только на вопросы, и короче, не вздумайте рассуждать. Начальство не любит выскочек.

— Мы не выскочки, — поспешил заверить Алеша, еле заметная улыбка проскользнула на его лице.

— Знаю, что из себя представляете. Помалкивай лучше, — сварливо обрезал Максим Петрович.

В кабинете Пал Нилыча сидел еще человек в военной гимнастерке, с тонким нервным лицом, с короткой стрижкой темных волос. Одна нога у него как-то неестественно была выдвинута перед стулом. Ребята с любопытством глянули на него — какое он имеет отношение к их вызову? Недавний фронтовик Николай Алексеевич Качин был недавно назначен помощником директора по воспитательной части, ребята еще не знали об этом.

Легко объясняться с Максимом Петровичем, он им привычный, иное дело в директорском кабинете, когда стоишь возле двери. Тут будь семь раз правым, и то почувствуешь себя неуютно, коленки станут подрагивать. Алеша ощутил эту дрожь, встретившись взглядом с Пал Нилычем, — проблеска доброты не было на его хмуром болезненном лице. Военный с интересом приглядывался, наверно, составлял собственное мнение о провинившихся.

Венька переступал с ноги на ногу, его нисколько не пугали колкие директорские взгляды: выгонят из училища, пойдет на завод, ему скоро шестнадцать — возраст для нынешнего военного времени вполне подходящий. А вот на Максима Петровича, страдавшего за них, жалко было смотреть: бледный, руки подрагивают, прижимает локти к бокам, чтобы не было заметно.