Ремесленники. Дорога в длинный день. Не говори, что любишь: Повести

Горячечным шепотом Алеша стал рассказывать брату все-все, с чем столкнулся в последнее время: о барыгах на станции, обирающих людей, о злом деревенском мужичонке, издевавшемся над семьей фронтовиков, о дяде Кузе, которого директор Пал Нилыч пожурил и оставил работать в столовой, а может, и не думал журить, посчитал все случившееся пустяком, хотя каждому понятно: ворованные продукты кто-то подготавливал дяде Кузе, не один он… И о Васе Микерине рассказал, так подло оговорившем его и Веньку.

— Кто этот Венька?

— Дружок мой, в группе вместе… Он хороший, я на него даже удивляюсь: все знает, что надо делать.

— Ты не знаешь?

Алеша промолчал.

— Так. Все видишь, переживаешь и молчишь. Вот послушай-ка… «Ты не должен молчать! Промолчишь — от себя отречешься. Ты не должен молчать! Промолчишь — разорвется, не выдержит сердце». Неплохо, а? Ты хоть книги-то читаешь?

— Какие книги! До этого ли сейчас…

Брат на какое-то время затих. Алеша порывисто приподнялся на локте — широко раскрытыми глазами Панька недвижно смотрел в одну точку. Что ему сейчас представлялось? Свое время, когда был мальчишкой? Задумывался ли он тогда над чем?

— То и хорошо, что злишься… Живешь ты, как же иначе. Накипь человеческую нутром не принимаешь. Взрослеешь ты, Лешка…

— Пань, расскажи что-нибудь. Как на фронте воюете? Страшно там?

— Живому — страшно. Тому, кто задумывается, что происходит вокруг. А таким, как я, у которых перед армией вроде ничего и не было, еще как страшно… Не спишь еще?

— Нет, конечно!

— И зря. Завтра новый день, радуйся. Каждому новому дню радуйся. Спи…

Панька удивлял. Алеша узнавал его и не узнавал. Он совсем не такой, каким был, когда уходил на фронт…

Их дивизию отправляли эшелонами, провожали с цветами и музыкой. Самому нелюбопытному были известны маршрут и часы отправления. В пути эшелоны жестоко трепала немецкая авиация. Сколько необстрелянных парней сгинуло, не доехав до фронта!

Где-то в это время кончилось Панькино мальчишество…

4

К нему с малолетства привыкли относиться на особинку. Натворит он что — другого разругали бы, о нем скажут: «Смотри, что Панька-то выкинул! Ну и ловкий малец!» Домашние в нем души не чаяли, в школе он удивлял учительниц способностью к математике. Школа — просторная деревенская изба, слева, из коридора, — жилье учительниц, Марии Ивановны и Анны Ивановны, справа — классная комната, ученики двух классов сидят вместе, только на разных рядах: один год — первый и третий классы, на другой — второй и четвертый. Если выпадет год, когда нет приема первоклашек, пережидай до следующего или иди в соседнюю деревню Федосино, коли обувки не жалко: там в этот год занимаются первый и третий классы. Так вот уже во втором классе учительница поручала Паньке составлять задачи для четырехклассников, и, случалось, такую заковыристую придумывал, что четырехклассники хоть и исподтишка, но вполне с откровенными намерениями начинали показывать ему крепко сжатые кулаки. Доставалось бы ему от них, да был он в душе не злым, а Марья Ивановна, которая преподавала математику, от старости рассеянна и близорука, — успевал незаметно перебросить решение. Все оставались довольны.

Как-то на первомайской демонстрации в районном центре Марьино, куда собирались со всех ближних деревень, среди прочих достижений объявили и о Панькиных необыкновенных успехах в школе, и всем захотелось его увидеть, так Паньку стали передавать через толпу на руках до самой трибуны.

Конечно, не всем ребятам нравилось, когда его ставили в пример, а им в укор. «Вот, гляди, — говорили взрослые своему малому, — во всем отличается, во всем старается быть первым на радость родителям. Тянись за ним, остолоп!» Оттого сверстники не всегда ладили с Панькой, бывало, поколачивали.

Но для взрослых он был на особинку. И никто не засомневался в правдивости его сбивчивого рассказа, когда он, бледный и заикающийся от испуга, переполошил всех: бил и бил в лемех от плуга, в середине деревни висевший на столбе, — словом, ударил в набат.