Ремесло государя

Домовой выл и визжал, видно было, что он старается изо всех сил выполнить приказ, задобрить нового повелителя, столь ему ненавистного ранее…

– И всё? Точно не слышал? Ладно. Ладно, я тебя потом казню… если успею… а сейчас – без толку, той радости не будет. Что же мне теперь делать?

Токугари метнул взгляд на дверь: закрыта, охранные заклятья на месте. Они подождут, теперь все они подождут, хотя… недолго им всем… нам всем… Трепещущие пальцы глубоко вмялись в щеки, в дрожащие губы – Токугари осел прямо на паркетный пол и расплакался. Он сидел, ноги в калачик, раскачиваясь из сторону в сторону, как нижайший жрец из захолустного храма во время молитвы, и плакал без стеснения, то тихо, придушенно, то опять срывался на громкие рыдания. Теперь он один, вовеки один – и не с кем разделить эту чудовищную ношу, во сто крат более тяжелую, нежели та, что выпадает на долю обычного властителя. Вот так же, небось, и его отец плакал, когда унаследовал тяжесть сию от деда, а тот от прадеда… Но не было в их жизни конца света и конца времен. А у него – есть. Но чего у него нет – это лишнего мгновения, да, по родному отцу погоревать – и то нельзя. А матушка… О, боги! Ей-то как об этом сказать??? Как? Не канцлера же посылать…

Дверь, опутанная охранными заклятьями заскрипела, император Токугари немедленно, без перехода, окунулся в лютую ярость: КТО ПОСМЕЛ??? И тут же вскочил навстречу, рукавом размазывая слезы по щекам:

– Матушка!

– Умер?

– Да. Только что.

Но, оказалось, даже и в материнских объятьях не спрятаться от этой черной беспросветной тоски, именуемой горем среди смертных людей. Теперь некуда деваться, не кем защититься – отныне ему самому следует утешать других, более слабых, служить им опорой и защитой… до конца времен.

Толстые дряблые руки государыни обреченно разжались. Сначала у матери затуманился взор, потом съехались в тонкую дугу выщипанные брови на жирном лбу, крупно затрясся двойной подбородок… Она плакала тихо, совсем неслышно, опустившись возле одра того, кто был ее величайшей радостью и величайшей мукой все эти бесчисленные годы. Головою прижавшись к еще не остывшей, но уже безмолвной груди, в ладони ладонь… такая вдруг чужая, безвольная… Прощай, жизнь, прощай, счастье! Почувствовав на плечах тепло сыновних пальцев, подняла голову:

– Успел тебе главное иго свое передать?

– Успел. Он… ему… боги подсказали ему, как примерно будет выглядеть Морево. А он – мне.

– И как?

– По-разному матушка, точно никто не знает. Это будет нечто вроде вселенской битвы божественных сил в разных краях Империи, с целью перебрать смертью всех, но найти подлинный конец света, заключенный в одном человеке… или демоне… или чуть ли ни оборотне… Если я верно разобрал его слова.

– Почему именно в империи?

– Не знаю, матушка. Может, и во всем остальном населенном свете, но остальной-то меня не колышет. А это злокозненное нечто – и впрямь в пределах империи. Вот главная забота. Найти, опередить, не поддаться. И все это на ощупь, наобум, как во тьме среди тумана. Батюшка наш сделал все, что было в его разумении, послал в одно из четырех мест избранных, дабы они… не знаю, что они, и отец не знал. Но, вроде бы, сама Мать-Земля отобрала их и повелела отцу… Как странно это звучит, да матушка? – Повелела отцу??? Вот, и, по всему выходит, что последний час весьма близок. И он теперь на мне, этот час.

– А не успел объяснить, за что он святейшего-то?

Быстро же до матери новости доходят! Стало быть, эти новости имеют хождение и не только у него в семье… осторожность и еще раз осторожность.

– Нет, матушка. Сказал только, что Ару умом тронулся от напряжения и глубокой старости, бормотать непотребное стал, не по сану. Государь и пресек его нить – из жалости и уважения к былым заслугам.

Токугари высказал матери всё, вернее, почти всё, ибо нет смысла перегружать знаниями ту, которая не будет принимать полезного участия в грядущем. Не будет – стало быть, следует пощадить ее бедное сердце, а вовсе не потому, что матушка способна что-то кому-то выболтать. Она как раз не способна. Отец зарубил первожреца не с досады, не из прихоти: в сей судьбоносный миг только один должен решать, что и кому доверить. Случайное слово – и паники будет не остановить, а святейший, по мнению отца, дрогнул, поддался.

Внезапно Пеля, непрерывно тянущий в углу свой жалобный вой, ахнул тоненько и затих. Вдова умершего императора и мать нынешнего тоже смолкла на полуслове, полувсхлипе, и странным образом преобразилась. Черты лица ее утратили живость и словно бы окаменели, глаза налились яркой, нечеловеческой синевой, голос стал глубок и очень звучен.

– Смертный. Мне безразлично твое горе, хотя и не я причина ему. Встань, отряхни от себя мелкие человечишкины делишки и страстишки, продолжи то, что было поручено предшественнику твоему: останови! Не угрожаю, не прошу, не приказываю: поручаю. Надеюсь, это все еще возможно, ибо только бесчувственному Солнцу дано уничтожать неизбывно. Сделай – и потрафишь мне. Наша встреча – пусть будет тайною для всех.