Ремесло сатаны

— Уже и переворотом, — улыбнулся какой-то детской совестящейся улыбкой инженер. — Нет, я Америк открывать не собираюсь, но есть основание думать, что мои истребители, буде окажется случай, лицом в грязь не ударят.

— Какой главный принцип? Чем они могут побить другие, уже имеющиеся, ну, скажем, германские истребители?

— Чем? Быстроходность, во-первых. Она будет равняться сорока узлам в час.

— Семьдесят верст, ого, да это не кот наплакал! Такого, можно сказать, рекорда никто не побил и не побьет. Затем?

— Затем мой истребитель на ходу будет чувствовать, «видеть» неприятельскую субмарину под водою.

— Ого, да это совсем, черт побери, занятно! Каким же образом? Особенный прибор какой-нибудь?

— Это… это, — запнулся Корещенко, — я не вправе сказать. Это уже область…

— Секретная, — подхватил Шацкий, — понимаю! Еще?

— Еще… каждый из моих истребителей снабжен четырьмя орудиями небольшого калибра, но такой мощной силы, что они могут выдержать бой с крейсером.

— Значит, так: ваши орудия отличаются дальнобойностью, и, кроме того, быстрота вашего истребителя делает его неуязвимым? Он может безнаказанно уйти за черту досягаемости от самого быстроходного военного корабля?

— Может…

— Вот это я понимаю! Это завоевание — торжество техники. У вас все это разработано в мельчайших деталях, до последнего винтика?

— До последнего винтика, — согласился Корещенко, бросив невольный взгляд по направлению железного шкафа в виде большой несгораемой кассы.

Шацкий перехватил этот взгляд, подумав:

«Ага, вот где зарыта собака!»

Сделал последнюю попытку, сам не веря в ее успех:

— Вот что, Владимир Васильевич, может быть, позволите этак бегло взглянуть. Может быть, у вас есть общий рисунок? Хотелось бы получить некоторое впечатление. Вы можете мне доверить, вы меня видите впервые, но я же не с улицы. На мне мундир, хотя и не русский, но почти что русский. Россия и Болгария — родные сестры, славянские сестры — старшая и младшая. Я, как патриот, из весьма понятного горделивого, чувства жажду написать…

— Я вас убедительно прошу ничего не писать! Не надо, уверяю вас, не надо! Я не ищу рекламы. Я хочу работать незаметно и тихо, что же касается чертежей, я очень перед вами извиняюсь, Евгений…

— Эрастович.

— Евгений Эрастович, но это во многих отношениях неудобно…

— Ну, да, разумеется, я вас понимаю. Я только так, из любопытства. Скажите, Владимир Васильевич, вы один здесь работаете или вам кто-нибудь помогает?

— У меня есть помощник, очень талантливый механик, работал несколько лет в Англии. Он сейчас уехал в город за кое-каким материалом.

— Понимаю, самородок! Наверное, какая-нибудь чистая русская фамилия?

— Вы угадали, его зовут Епифановым, хороший малый, своего дела фанатик. Он у меня всего третий месяц.

— А раньше где был?

— Он служил здесь по соседству. У Юнгшиллера.

— А, этот «король готовых платьев»! Что ж, у него там было много работы, — автомобили, моторные лодки. Почему он ушел?

— Условия были тяжелые. Он получал семьдевят пять рублей в месяц на своих харчах. У него где-то семья в глубине России. Пятьдесят рублей туда высылал, самому двадцать пять оставалось. Он питался печеным картофелем… А в нескольких шагах от мастерской, где он работал, находится собачья будка. И вот лакеи Юнгшиллера бросали цепной собаке жареных рябчиков с господского стола, а Епифанов сидел на картошке. Ему стало обидно, и он ушел ко мне.

— Сколько он у вас получает?

— Двести пятьдесят… пока.

— Вот видите! Вы благородный человек, Владимир Васильевич. Широкая русская душа… А этот Юнгшиллер немец, перец, колбаса! Ну, до свидания, очень рад познакомиться. Как-нибудь наведаюсь еще, если позволите. Желаю успеха!

— Милости просим, а что не показал вам чертежей — не взыщите, не могу, при всем желании.

— Последний вопрос: а на каком, же заводе думаете вы конструировать ваши истребители?

— И это я не вправе сказать…

18. ВЕЛИЧИЕ — ГДЕ ТЫ?

Патент скреплен королевской печатью. Лист пергаментной бумаги вступил в свою странную магическую силу, над которой можно иронизировать, но которой нельзя не признать. Король Кипрский торжественно протянул новому кавалеру ордена «Блаженной Юстинианы» патент, еще торжественнее обнял и трижды поцеловал.

Дмитрий Владимирович говорил Забугиной:

— Знаете, Вера Клавдиевна, мне еще никогда не приходилось наблюдать такое удивительное сопоставление чего-то бесконечно трогательного, умиляющего вместе с элементом, увы, смешного и жалкого. Трогательно все, что наслаивалось, созидалось целыми веками, что хранит в себе прочную традицию. Бесконечно трогательно! В самом деле, без малого тысячу лет награждали Лузиньяны орденами, сначала своих подданных, а затем чужих, потому что своих не стало. Но благодаря пышным инсценировкам опереточный колорит всех этих церемоний стушевывался на фоне замков, дворцов и даже первоклассных отелей с мраморными колоннами, позолотой, гигантскими зеркалами и пальмами.