Реми

Ее глаза удерживают мой взгляд, горячие и болезненные, и я слышу нужду в своем голосе, когда говорю:

— Песня нужна была, чтобы попросить тебя выйти за меня замуж, но тебе придется сидеть на мне во время предложения … — она смотрит на меня, приоткрыв губы, и так сильно дрожит, что даже не замечает, что мои руки также дрожат, когда я сжимаю ее лицо в своих ладонях. — Разум. Тело. Душа. Все это для меня – ты. Ты – вся моя… Выходи за меня, Брук Дюма.

— Да! — восклицает она, всхлипывая и хватая меня за подбородок, прижимая свои губы к моим. В ее голосе никаких сомнений, никакого беспокойства, никакой тревоги. — Да, да, да!

— Черт, детка, спасибо, — бормочу я, у меня сжалось горло, когда я притягиваю ее к себе, и она прижимается ко мне. Она не может видеть мое лицо, и я дышу в ее волосы, обнимая ее, мой адреналин почти мгновенно исчезает. Она стонет от боли, и я слегка раскачиваю ее, шепча ей на ухо, — Скажи, что мне сделать.

— Держи меня, — говорит она с тихим стоном, затем часто дышит, — Оставайся со мной, не впадай в маниакальное состояние, останься со мной.

Я киваю и обнимаю ее, но начинаю беспокоится, когда она продолжает стонать от боли.

Черт, не становись темным, идиот!

Когда мы регистрируем ее, я пытаюсь сохранять спокойствие, но она стонет и морщится, и я не могу перестать думать, что это я тот ублюдок, который сделал это с ней.

Я пытаюсь думать о счастье на ее лице, когда я сделал ей предложение. Я пытаюсь держаться за это и вспоминать, что она мне говорила ранее. Мы хотим этого. Мы хотим семью. Мы заслуживаем этого, как никто другой. Я пытаюсь думать о том счастье на ее лице, когда она находится на родильном столе и тужится.

Святой Бог, я даже не знаю, как я держусь.

Я держу ее за руку, когда ее крики прорываются в мои уши и раскалывают меня.

Я убираю волосы с ее лица и смотрю, как она прикусывает губу и тужится, в то время, как я в уме прошу себя держаться и не позволить, чтобы впервые моя дочь увидела меня, когда я буду темным.

Кажется, будто проходит вечность к тому времени, когда Брук делает вздох и откидывается на спину, мгновенно расслабляясь, когда я вижу, как доктор держит извивающего мокрого розового ребенка.

— Это мальчик, — говорит он и за ним следует мягкий плач.

— Мальчик, — выдыхает она в восторге.

— Мальчик, — повторяю я.

— Дышит самостоятельно. Никаких осложнений. Но он все равно недоношенный, и нам все еще нужно инкубировать, — бормочет доктор.

— Мы хотим увидеть… — говорит Брук, плача.

Она протягивает руки, и они дрожат, ожидая, когда они его обтирают, а он вопит, протестуя, а затем медсестра несет его к нам.

Я смотрю в неверии на то, как Брук держит это… не это… его. Нашего сына.

Нашего сына, который прекращает кричать в ее руках.

Она склоняет голову, ее волосы спутаны, на лице и на шее блестит пот, наш сын завернут в небольшое одеяло в ее руках, и мое тело расслабляется, когда я склоняю к ним голову, чувствуя сильнейшее желание защищать, чувствуя невероятную любовь и чистейшее счастье.

— Я люблю его, Реми, — шепчет она, склонив голову ко мне, и я чувствую себя таким чертовски благодарным ей за то, что подарила мне это, что мне просто необходимо поцеловать ее, почувствовать ее шепот напротив моих губ, — Я так сильно тебя люблю. Спасибо тебе за ребенка.

— Брук, — шепчу я, обнимая их обоих, защищая. Мое горло пересохло, а мои глаза убивают меня, и у меня еще никогда не было чего-то такого идеального, чистого и драгоценного в моей жизни, как моей маленькой петарды и ее маленькой частички, с маленькой частичкой меня.

— Если он такой, как я, мы будем его поддерживать, — шепчу ей. — Если он такой, как я... мы будем с ним.

— Да, Реми, — соглашается она, смотря на нашего сына и на меня, выражение ее лица такое любящее, что я будто заново рождаюсь. — Мы научим его музыке. И упражнениям. И как заботиться о своем маленьком теле. Оно будет сильным и будет изумлять его, и возможно, иногда расстраивать. Мы научим его любить свое тело. И себя. Мы научим его любви.

Я вытираю влагу со своего лица и говорю ей «да, мы это сделаем», хоть я и выиграл сегодня, но я все равно хотел бы быть достойнее, хотел бы быть другим. Хотелось бы быть для них идеальным во всех смыслах, чтобы они никогда не пролили ни слезинки из-за меня, волнения или стресса. Но я люблю их больше, чем кто-либо, более совершенный. Никто не убил бы за них, как я, или умер бы за них, как бы сделал это я.

По ее щекам стекают слезы, когда она протягивает руку, и я осознаю, что сделал шаг назад, как какой-то трус, что боится быть отвергнутым ими.

— Иди сюда, — шепчет она и я подхожу и склоняю к ней голову, и я не уверен, чья влага на моем подбородке, моя или ее, но я прикладываю все усилия, чтобы держать себя под контролем. — Я так тебя люблю, — шепчет она, прижимаясь ко мне лицом, лаская меня так, отчего мои глаза горят еще сильнее. — Ты заслуживаешь этого, и даже большего. Пока ты борешься там, я буду бороться за то, чтобы ты возвращался домой к этому.