Реминискорум. Пиковая дама

– Алексей, раб дьявола, – доносилось, как из громкоговорителя, из двух исполинских ушей, пронзенных стрелой, – за смертный грех похоти да будет уд твой срамной отрезан и да вырастет он заново бессчетно, станешь рыдать от боли нестерпимой и вечно мучиться, дабы за прелюбодеяние свое расплатиться. Да воздастся по заслугам каждому!

Вокруг было полно всевозможных чудес и ужасов, но Вера смотрела на него. Молча, словно прощаясь. И это было хуже, чем если бы она снова закричала на него или начала плакать. Алексей хотел броситься к ней, объяснить, заверить, что все это неправда, но не мог, застыл на месте: под ногами хлюпало вязкое черное болото, чавкало и пузырилось, не давая сделать и шагу. «Возможно, я скоро умру», – вдруг впервые подумал он. Очень скоро. Прямо здесь. В этом странном и невозможном месте, где все словно понарошку, но смерть будет настоящая. Почему-то он в этом не сомневался. И еще более удивительно, вдруг понял он, что во всей его предшествовавшей жизни, такой наполненной, такой стремительной и интересной, на самом деле не было ничего действительно важного, о чем стоило бы жалеть, за что стоило бы цепляться на краю смерти. Почти дописанная диссертация?.. Да кому она нужна, кроме него самого. Друзья, увлечения?.. Вдруг оказалось, что все это мишура, фантом, а важно только одно – Вера. И вновь накатила и раздавила, как булыжник мошку, вина. Почему он раньше ничего не сделал? Ничего не решил? Ничего не сказал? Думал, что впереди еще столько времени… А если уже поздно? Неужели поздно?..

* * *

– Алексей Геннадьевич, можно я к вам зайду на пару минут?

– Лексейгинадич, вы проверили мою работу?

– Сейнадич, что там с переносом семинара?

– Сьнадич, нпрсдч…

– Тихо, спокойно, по одной! – Алексей шутливо схватился за голову. – У меня сейчас мозги взорвутся. Клочкова, работу проверил, результаты завтра. Жди. Нет, оценку не помню. Вроде бы четверка. Черныш, семинар перенесли на среду, в окно, смотри расписание, расписание – где обычно. Я же не справочное бюро. Торопова… Гм, я забыл, что ты хотела?

– Можно я к вам зайду на пару минут?

– Эм… А зачем?

– Просто так, поговорить…

Оказывается, на полу аудитории плитка, причем кремового цвета. Уголок одной из плиток отколот. На другой – грязный размазанный след, огромный след мужского ботинка. Возле урны – смятый зеленый фантик. Хватит пялиться в пол, как баран, это глупо… Куда подевалось твое красноречие? Ответь что-нибудь, не стой столбом. А что отвечать? Это же Торопова. Вера Торопова, второй курс, в зачетке – сплошные тройки с редкими четверками, на голове – витое огненное буйство, как взорванный моток медной проволоки, а глаза… такие, что страшно смотреть. Он и не смотрел. Ходил между рядами, плел словеса, а самого так и тянуло к третьему ряду, где полыхал рыжий костер.

– Ну… если только на пять минут, а то мне к следующей паре готовиться.

Она зашла, действительно ненадолго. Пожалуй, только беспокойные тени Печорина и Онегина, Крошки Цахеса и Цинцинната Ц., бродящие по филфаку, женскому царству, могли подслушать их разговор и догадаться, что будет дальше. Через пару дней она зашла еще раз. Через неделю – еще. Чай, подаренный пятикурсниками, обжигающие глотки и взгляды. Через две недели он провожал ее до дома. Лило как из ведра, и пришлось разделить на двоих пустой пятачок под разлапистым черным зонтом. Через три недели – поцеловал.

Он понимал, что рано или поздно это кончится плохо. Стены института, обросшие ушами и языками, такого не пропускают и не прощают. Вскоре он получил на рабочую почту анонимное письмо: «Кажется, вы сменили веру, А. Г.?» Вряд ли это была угроза или шантаж. Скорее, наоборот, кто-то из ироничных, но доброжелательно настроенных коллег хотел предупредить его, что в коллективе уже пошли слухи.

Жена догадывалась, хотя он был крайне осторожен. Не звонил со своего сотового, даже номер в телефонную книгу не вносил: выучил наизусть. Не списывался в соцсетях. Не ронял лишнего слова. Дома старательно делал вид, что ничего не изменилось. А сам – сам горел в безжалостном рыжем костре, который вспыхивал под веками, стоило только прикрыть глаза и откинуться на стуле. К страсти примешивалась вина, и вина отравляла удовольствие. «Повезло же мне, что обеих зовут Вера, – подумал он однажды, лежа без сна рядом с женой. – Хотя бы не спалюсь, по ошибке назвав одну именем другой или проговорившись во сне…» И тут же вина облила его с ног до головы, как кипятком, он согнулся, растирая пылающие щеки и проклиная себя за безалаберность, беспомощность, бездумность и тысячу других бес-, бес– и бес-: «Нужно что-то делать. Нужно что-то решать».

Но он ничего не сделал. Ничего не решил. Ничего не сказал. Не признался. Не распутал. Так и жил, неделя за неделей, этой раздвоенной, как змеиный язык, жизнью, плел лживые словеса, как паутину, запутывал в ней себя, Веру и Веру. Веру-любовь и Веру-страсть, родное тепло и сжигающий изнутри рыжий костер…