Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]

Так что снова в ванную, но это уже все очень быстро, у меня мало времени, часа два, не больше, и ведь я еще ничего не надумала.

Я почистила зубы и мне стало легче. Под глазами нет черных кругов, краска смыта, я не красива, я не обольстительна, я просто такая, какая есть. Нормальная женщина. Пресловутый объект желания. Странное существо с отверстием между ног. Иногда мне кажется, что все они воспринимают нас лишь такими, чтобы при этом не говорили. О красоте души, необыкновенном уме и чувстве сострадания. Главное — чтобы была дырка и чтобы эта дырка давала. Дай, говорит он, и я покорно раздвигаю ноги. Или ложусь на бок и позволяю ему раздвинуть ноги самому. Вставить. Всунуть. Всадить.

Выпивший полбокала коньяка кусок мяса.

Это я про себя.

Это я сейчас — кусок мяса, в трусиках, лифчике и халате. Принявший душ кусок мяса, который очень хочет есть.

Если и предстоит быть убитой, то лучше — на сытый желудок.

Съесть пару бутербродов и выпить кофе. И думать, думать, думать.

В левой груди жжет, это просыпается резидент. Или резидентша. Я — резидентша, но мой кубик — резидент, тоже мужского пола. Он. Шпион. Это его кубик шпион, а мой — резидент. Он просыпается и жжет, он хочет, чтобы я побыстрее внедрила шпиона. Послала на задание.

Я смеюсь и иду на кухню.

Беру в холодильнике сыр, в хлебнице — хлеб.

Делаю два бутерброда и кладу их в микроволновку.

Пока она гудит, я делаю себе кофе. Нормальный, то есть, не быстрорастворимый. Варю себе сама кофе в маленькой турочке, которую он подарил мне два года назад — привез с Ближнего Востока, откуда–то с аравийского полуострова.

Есть такой полуостров — аравийский? Или нет? Вроде бы есть…

Кофе готов и бутерброды — тоже. Кофе, который варишь сама, мужского рода, быстрорастворимый — среднего, женского рода кофе нет, женского рода — я.

Тридцатишестилетняя дура, которую хотят убить.

И я совершенно ничего не могу придумать, я пью кофе, ем бутерброды и понимаю, что у меня начинается ступор. И вскоре он перейдет в истерику, очередную истерику, которых на сегодня хватит.

Я ставлю тарелку и чашку в мойку и иду в его кабинет.

В его святилище.

В его скромную мужскую обитель.

В его схрон.

Келью.

Крепость тире цитадель.

Женщинам, детям и собакам вход запрещен.

В нашем доме ни детей, ни собак.

Хотя могли бы быть и те, и другие.

Но ни детей, ни собак, одни женщины, причем — в единственном числе.

Одна женщина.

Это я.

И мне сюда вход тоже должен быть запрещен, но я плюю и иду в его кабинет, захватив с собой собственные сигареты.

Он курит очень крепкие, у меня от них сразу болит голова. Не начинает болеть, а именно болит, то есть — моментально, после первой затяжки.

И я курю свои, но обычно или в гостиной, или на кухне.

А он курит и в гостиной, и на кухне, и в кабинете.

Я смотрю на его стол и думаю, что будет, если я все же найду этот нож.

Я никогда не роюсь в его столе, но сегодня я не могу этого не сделать.

Ни резидент, ни шпион мне этого не простят.

В столе четыре ящика. Что сверху вниз — четыре, что снизу вверх — все равно четыре…

Я смотрю на часы. Он придет через два часа. У меня еще есть время, у меня все еще есть время, немного, но хватит, два часа для того, чтобы думать, думать, думать. Два часа для того, чтобы порыться в его ящиках и найти… Что–нибудь найти, что–нибудь такое, чтобы еще раз убедило меня в том, что он хочет меня убить. Если я найду это, то мне станет легче. Значит, я не просто сбрендившая баба, в свои тридцать шесть начавшая сходить с ума, значит, все это правда и я не зря пошла сегодня к Седому и второй шестигранный кубик еще пригодится.

Я открываю первый ящик, в нем ничего особенного — заполненная карточками визитница, несколько файлов с бумагами, его документы, мои — отдельно, его — отдельно, но все это действительно неинтересно, ящик, можно сказать, пуст, девственно пуст, когда он оттрахал меня в ванной моего собственно брата, то я давно уже не была девственницей, хотя кое–что девственное во мне оставалось, кое–что, что ему досталось, я никогда никому не признаюсь в том, какое место все это занимает в моей голове, хотя, может, это лишь потому, что я мучительно пытаюсь понять одно — ну почему он хочет меня убить…

Второй ящик. Если в первый я хоть иногда, но заглядывала через его плечо, то во второй — ни разу. Он просто не открывал его при мне. Никогда. Ни второй, ни третий, ни четвертый. Слабость и эйфория от коньяка уже прошли, как прошел и привкус во рту. Но мне хочется сесть, а еще лучше — лечь. Если я лягу, то не смогу рыться в ящиках. И я сажусь на пол, опускаюсь попой на ковер и зарываюсь с головой в ящик номер два.