Ремонт человеков[Иллюзии любви и смерти]

— Лифчик, — сказал седой, — лифчик тоже снимай!

Я сняла лифчик, чувство было такое, что я сижу на приеме у врача. Я больше не краснела, седой перестал быть мужчиной, даже таким, с ногами десятилетнего ребенка.

— Все? — деловито спросила я.

Седой встал и подошел ко мне. Грудь начала покрываться пупырышками — в помещении было не очень тепло.

Я никогда не стеснялась своей груди, когда–то я ей даже гордилась. Лет десять назад. Сейчас уже не горжусь, но все еще не стесняюсь. Седой смотрел на мою грудь, я чувствовала, как она покрывается пупырышками и как отчего–то немеют соски. Седой вдруг больно ущипнул меня за левую грудь, так больно, что я вскрикнула.

— Все хорошо, — сказал седой, — все просто отлично!

И с этими словами он прижал кубик к моей левой груди.

Я почувствовала жжение.

Вначале легкое, потом все сильнее и сильнее.

Жжение и как будто укус.

Кубик перестал быть матовым, вначале он стал совсем прозрачным, как хорошо отмытое окно, а затем начал становиться цвета моей кожи.

И стал в эту кожу врастать.

Я смотрела, как он врастает в мою грудь, будто буравя в ней норку. Кубик буравил норку в моей левой груди и исчезал в ней, как крот в земляном ходу.

Жгло уже изнутри, вся грудь была горячей, такой горячей, что я боялась к ней прикоснуться.

И вдруг все это кончилось. Норка заросла, крот исчез в земле, кубик уютно устроился где–то внутри моей левой груди, чуть ли не по прямой линии от соска.

— Я же сказал, — улыбнулся седой, — все будет хорошо, все будет просто отлично!

Я оделась и вновь села в кресло.

— А что дальше? — спросила я.

— Дальше самое сложное, — сказал седой. — Ты ведь не можешь привести его сюда?

— Не могу, — согласилась я.

— Тогда ты должна сама придумать, как сделать это! — с этими словами седой закрыл коробочку и протянул ее мне.

— Обязательно в левую грудь? — спросила я.

— Обязательно, — сказал седой, — если, конечно, у него сердце с левой стороны…

— С левой, — я утвердительно кивнула головой, — это я точно знаю, что с левой…

— Через месяц, — сказал седой, — думаю, что ты успеешь…

— Я все буду видеть? — спросила я.

— И даже чувствовать, — ответил седой, провожая меня до двери. — Разве что мысли читать не будешь.

Внутри моей левой груди уже все успокоилось, разве что немного покалывало, с холодком и даже приятно…

— Удачи! — сказал седой, закрывая за мной дверь.

— А почему человеков? — спросила я, не удержавшись.

— Было человека, — пробурчал седой, удерживая дверь приоткрытой, — только народ плохо шел, пришлось переделать…

— И что, лучше стало? — поинтересовалась я.

— Не жалуюсь, — ответил седой, закрывая дверь.

2

Я медленно шла в сторону центра по правой стороне улицы и думала о том, какая я, все таки, дура.

Дура в плаще и с сумочкой на плече.

И со странным кубиком, вбурившимся в мою левую грудь. Впившимся, присосавшимся, вползшим в нее, в ней исчезнувшим.

Имплантант.

Самоимплантант.

А я — дура.

Дура, вбившая себе в голову, что ее хотят убить.

Собственный муж, между прочим, как это не смешно, я все еще ношу на пальце кольцо.

Нормальные женщины имплантируют себе в грудь силикон. От этого грудь становится как на картинке. Хотя, скорее всего, это ненормальные женщины — сейчас ведь доказано, что все эти операции вредны для здоровья. Может быть рак груди и вместо картинки ты получишь дырку. Берут ножницы, чик–чик — и в картинке дырка.

Мне хотелось плакать, я чувствовала, как глаза превращаются в две щелки, из которых вот–вот, да хлынут слезы.

Дура шла по улице и плакала. В спину дуре бил ветер, дул ветер в спину дуре, дура шла вместе с ветром, дуру хотели убить.

Вопрос — за что?

Кубик в груди молчал по этому поводу. Пока молчал. Второй кубик лежал в коробочке, коробочка лежала в сумочке, сумочка была на ремешке, ремешок был на плече. Сумочку на ремешке придумала Коко Шанель, это я точно помню. Как и маленькие черные платья без рукавов. У меня тоже есть такое, висит дома, в шкафу, я давно его не надевала, потому что потолстела. Этому платью года три… Нет, меньше… Два с половиной, не больше…

Седой сказал, что я буду видеть и чувствовать, но не сказал мне главного: что делать, если мне это не понравится. Если станет чересчур противно и даже больно. Больше всего я не люблю, когда больно. И люблю одновременно. Но объяснять это я не хочу, даже самой себе…

Я дошла до перекрестка и остановилась на красный свет. Глаза хотели плакать, но не плакали. Глаза припухли, если я заплачу, то они покраснеют, если бы в сумочке были очки, то я бы их сейчас надела. Женщина в плаще, с сумочкой на плече и в темных очках. Но их не было, как не было их и дома: я их случайно разбила под Новый год, когда уронила на пол, убираясь перед приходом гостей. — Дура! — сказал он, — Ты хоть знаешь, сколько они стоят? — Тогда я заплакала и тогда я поняла, что он хочет меня убить.