Рената Флори

От того, что он объяснял все это, обнимая ее, от того, что и улыбка его, и серьезные глаза сияли при этом вровень с луной, – от всего этого Ренате хотелось не то плакать, не то смеяться. Чувства ее были так остры и свежи в эту минуту, что голова кружилась от них больше, чем от свежести весеннего ветра, который порывисто веял над водою канала Грибоедова.

«До чего же он красивый! – с наивным, детским каким-то восторгом подумала Рената. – Глаза эти, волосы падают на лоб, губы…»

Она подняла руку и коснулась пальцем его губ. Он словно ждал этого – поцеловал ее палец, потом ладонь, потом наклонился… Его губы коснулись ее губ с такой осторожной нежностью, что впору было снова заплакать. Но Рената не заплакала – она вскинула руки и, обнимая Винсента, ответила на его поцелуй с такой страстью, которой не могла от себя ожидать.

А все остальное – разве она могла ожидать от себя этого остального? Того, что сердце забьется навылет, что вся ее жизнь сосредоточится в кольце его рук и ей не захочется разомкнуть пределы этого счастливого кольца… Господи, да с нею ли все это происходит?!

Но задуматься об этом Рената не могла. Она вообще утратила способность обдумывать свои поступки, ту способность, которую привыкла считать главной в своем повседневном поведении. Наверное, дело было в том, что из ее жизни ушло сейчас, улетучилось все повседневное.

– Мы пойдем ко мне? – спросил Винсент.

Не совсем и спросил даже – интонация была полуутвердительная-полувопросительная. Рената почувствовала, что сердце его замерло при этом, как будто в ожидании.

– Да, – сказала она.

И что еще она могла бы сейчас ему ответить? И, главное, зачем было отвечать ему что-то другое?

Винсент жил на Васильевском, близ Тучкова переулка, среди маленьких, в шесть окон по фасаду, ампирных домиков, которые теснились в старой части острова. Дом, в котором он снимал комнату, был, впрочем, не ампирный, а попроще – обыкновенный питерский доходный дом начала двадцатого века.

– Здесь близко жила Ахматова, – сказал Винсент, когда они с Ренатой шли по Тучкову переулку. – Во-он в том доме, видите? Она его называла Тучка. Здесь у нее родился сын. И она написала, что Васильевский остров – это как будто плот.

Рената всю жизнь проработала на Васильевском, но о том, что здесь жила Ахматова, не знала. Ей стало стыдно перед Винсентом. Хотя вообще-то она не могла испытывать перед ним настоящий стыд. Ее чувство к нему было много сильнее стыда.

Они вошли в арку, потом в гулкую парадную с облупленной краской на стенах, потом поднялись по просторной лестнице на третий этаж.

В квартире стояла тишина. Из-за высоких потолков она казалась ощутимой, огромной.

– У меня очень старые соседи, – шепотом сказал Винсент, осторожно, чтобы не щелкнул замок, прикрывая входную дверь. – Просто две старушки. Они рано ложатся спать.

Это прозвучало трогательно, как оправдание. Может быть, он подумал, что Ренате неловко в присутствии посторонних людей приходить к мужчине в такой поздний час?

Она улыбнулась его словам. В тусклом свете единственной коридорной лампочки он, наверное, не разглядел ее улыбку. К тому же он был сильно взволнован, это Рената чувствовала.

Его комната поражала только одним – пустотой. Когда они вошли и Винсент включил свет, Рената не сразу догадалась, с чем связано такое ощущение; она и сама была взволнована не меньше, чем он. Но, присмотревшись, поняла, что оно происходит из-за того, что вдоль стен стоят два чемодана на колесиках и несколько картонных коробок, заклеенных скотчем.

– Вы уже уезжаете? – растерянно спросила она.

Растерянность прорвалась в ее голосе невольно. Рената хотела бы ее сдержать, но это не получилось.

– Да. Завтра.

– Да. Я забыла.

Она сразу же овладела собой, своим голосом. Ну конечно, он ведь говорил, что теперь будет ставить спектакль в Москве. Значит, уезжает. Завтра.

– Вы замерзли? – спросил Винсент. – Я согрею чай.

Самые обыкновенные, ничего серьезного не значащие слова он произносил так, что они приобретали какое-то другое, не обыкновенное значение. При этом ни в смысле, ни в тоне его слов не было ни капли ложной многозначительности. Как это у него получалось? Рената не понимала. Ее способность что-либо понимать так и не восстановилась, вся она по-прежнему состояла не из мыслей, а из одних только чувств, сильных, до болезненности острых.

– Не надо чаю, – сказала Рената.

Она не могла представить, как они стали бы пить вместе чай, вести какие-нибудь неторопливые разговоры, которыми неизбежно сопровождается чаепитие. Она и в ресторане куска не смогла проглотить, даже вина, кажется, не выпила.

– Вы совсем не ели в ресторане, – сказал Винсент.

Он уже не в первый раз вслух произносил то, что едва лишь появлялось у нее в мыслях. Словно настроен на нее он был, как на антенну.

– Я не голодна.

Ее не тяготил этот обмен ничего не значащими фразами. Да и не были они ничего не значащими – их значение заключалось не в поверхностном смысле произносимых слов.

– Я люблю вас, – сказал Винсент.