Ренегат

– Что поделать, мой дорогой друг! – охватил за талию Контова Куманджеро. – Вы не должны обижаться, в данном случае я говорю как деловой человек. Недаром я путешествовал по вашей родине, недаром я близко знаком со многими вашими коммерсантами. Приемы вашей коммерции невозможно грубы. И знаете что? Это приемы не серьезных коммерсантов, а детей, играющих в коммерцию. Ваши коммерсанты еще недостаточно развиты, чтобы уметь учитывать живую силу. Они забывают, ваши коммерсанты, что труд и капитал, капитал и труд один без другого ничто. Почему так? Потому что ваши коммерсанты – все новые люди, недостаточно напрактиковавшиеся в деле коммерции; как новые люди, они не любят своего дела, им не дороги ни его рост, ни существование; они смотрят на него как на средство наживы и поэтому неразборчивы в способах эксплуатации. Ваши коммерсанты не желают работать над своим делом, не желают заставлять трудиться свой мозг над тем, чтобы совершенствовать его. Оттого-то ваши коммерческие дела все недолговечны. Они – колесо, которое пущено во весь мах и которое вертится, пока не остановится, и стоящие у колеса люди не желают потрудиться, чтобы давать ему время от времени поддерживающие вращение толчки. Именно от этого ваша коммерция не приносит всей той пользы, какую она могла бы приносить, именно от этого ваши коммерсанты богаты только призрачно, а ваши работники – нищие в действительности, именно от этого на шее у вашего правительства масса пролетариата, то есть отбросов, в которых таится яд смертного разложения.

– Позвольте, позвольте, – запротестовал Контов, – какое же отношение имеет ваша речь к вашему предложению, сделанному мне?

– Огромное. Мы, японцы, несмотря на мнимую молодость нашего народа, молодость – только с европейской точки зрения, конечно, – верно постигли тайну коммерции. Колесо не будет вращаться, если не будут зорко наблюдать за его вращением и не будут давать ему вовремя пускающие его в ход толчки. Вот эти-то толчки и даются моему колесу в том или ином виде. Мне нужен в Порт-Артуре тайный коммерческий агент, который сообщал бы мне обо всем, что там делается… о самых ничтожнейших мелочах… Пусть сообщения даже не относятся прямо к торговому делу, пусть они касаются хотя бы заурядных городских происшествий, лишь бы они были быстры и точны. Я уже сам сделаю на основании их свой вывод и приму те или другие меры к совершенствованию дела, но мне нужно, чтобы мой агент и я были только двое, чтобы никто, кроме нас двоих, не знал о наших взаимоотношениях… Понимаете ли, никто! Лишь строгая тайна является гарантией успеха для меня, и если вы пожелаете принять мое предложение, то вы можете считать себя вполне обеспеченным. Вы будете получать столько, что вам вполне хватит на жизнь совершенно независимого человека… Я сказал!

Куманджеро смолк. Теперь лицо его было серьезно и бесстрастно. Ни прежней шутливости, ни прежней подобострастной угодливости на нем не было заметно.

– Я подумаю! – тихо проговорил Андрей Николаевич, глядя на плескавшиеся за бортом волны.

– Думайте, – холодно произнес японец, – думайте, но недолго… Завтра перед полуднем нам должно встретиться судно, идущее в Порт-Артур. Если вы не пересядете на него, то это в дальнейшем грозит немалыми осложнениями… может быть, даже полным уничтожением моего проекта… Вы понимаете, что я говорю?

– Да, да… Но, Куманджеро, – вдруг положил ему на плечо руку Контов, – я хочу сказать вам вот что. Помните, во Фриско я рассказывал вам туманную историю об униженном и обиженном человеке?

– Да, помню…

– Этот униженный и обиженный был мой отец!

– Я так это и понял…

– Так вот, я говорю откровенно, я считал своею обязанностью отыскать своего отца…

– Священная обязанность!

– Ваше предложение коренным образом изменяет мои планы…

– Мне кажется, что ваши поиски не могли бы в настоящем вашем положении привести к желанным результатам, – возразил Куманджеро. – Прежде всего на них нужны средства, и немалые.

– А у меня их нет…

– Стало быть, нужно их сперва приобрести… Способ к этому в ваших руках.

Андрей Николаевич задумался.

Волны океана тихо плескались около бортов «Наторигавы». На ясное, без единой тучки, небо взошла полная луна. Даль вся была словно посеребрена, и пароход тихо скользил по глади уснувшей водной пустыни.

Думы, словно пчелы, роились в голове молодого русского. Он не слыхал, как отошел от него Куманджеро, даже забыл, пожалуй, в эти минуты о его существовании; он весь, всем своим существом, ушел в то, что было, в то, что заставило его покинуть родину, стремиться за океан, искать кого-то, чего-то. И зачем? На этот вопрос Контов не мог дать себе ответ, ответ на него был вне его разумной воли, вне его понимания…