Ренегат

Память, откликнувшись на эти невеселые рассуждения, всколыхнула и подняла из глубин казнь фальшивомонетчика. О да. Стас его помнил. Как будто и не было тех двадцати лет, что минули с того утра на Соборной площади Владимира. Отец тогда привел его, восьмилетнего пацаненка, чтобы показать, как заканчивают жизненный путь люди, поставившие себя выше общества и посягнувшие на одну из немногих избежавших низвержения ценностей – на чистоту. Чистоту золота. За такие преступления не вешали, не расстреливали и не топили, ни тогда, ни сейчас. Это все полумеры. Они лишь устраняли человека, не устраняя проблему. А нужно было дать толпе прочувствовать, позволить ей ощутить всю чудовищность совершенного злодеяния и главное – наказания. Нужно было заставить толпу участвовать в процессе. Ведь участие всегда продуктивнее созерцания. Для Владимира таким способом единения горожан в порыве праведного гнева стала бесхитростная и не требующая особых затрат экзекуция – забивание камнями. Осужденного привязывали к деревянному столбу на невысоком эшафоте, перед которым стояли корзины с булыжниками. Казнь проводилась обычно в семь часов утра, так людям было удобнее выполнить гражданский долг по дороге на работу. Но и без того недостатка в желающих покарать не ощущалось. Когда Стас за руку с отцом пришел на площадь, там собралось уже более чем достаточное количество народу, так что организаторам в срочном порядке пришлось подтаскивать дополнительные корзины. Отец подвел его к одной, взял увесистый булыжник себе, а потом выудил еще один, поменьше, и вложил его в ладонь сыну. Стас кожей запомнил эту холодную гладкую поверхность округлого камня со слегка выпуклыми шершавыми пятнами. Двое конвоиров выволокли на эшафот трясущегося человека в мокрых штанах. Толпа загудела. Стас, сидя на плечах отца, видел взметнувшиеся к небу кулаки с зажатыми в них орудиями правосудия. Человека поставили спиной к столбу, завели ему руки назад, связали. Один из конвоиров снял с плеча моток веревки и обвязал конец вокруг столба и щиколоток приговоренного, после чего, виток за витком, обмотал все тело, каждый раз туго затягивая, пока не добрался до шеи. Здесь он не так усердствовал, просто сделал три витка и пропустил оставшийся конец сквозь вбитое вверху столба кольцо, зафиксировав приговоренного. На эшафот поднялся обряженный в черную мантию представитель власти и зачитал приговор, последними словами которого были: «…И подвергнуть публичному осуждению». Именно их запечатлела детская память, отфильтровав лишнюю протокольную болтовню. Публичное осуждение – вот что страшнее расстрела с повешением, вместе взятых. Фальшивомонетчик стоял перед толпой, абсолютно беззащитный, обездвиженный, смертельно бледный, и трясся. Трясся так, что веревка скрипела. А толпа уже нетерпеливо перекладывала камни из руки в руку, ощущая их приятную тяжесть, которая скоро должна обрушиться на преступника. Глашатай закончил с чтением приговора и покинул эшафот. Последнего слова фальшивомонетчику не полагалось, равно как и отпущения грехов. Впрочем, от него вряд ли можно было бы услышать что-то связное. Слезящиеся глаза бегали, губы дрожали, нити слюны, будто вожжи, свисали с подбородка и падали на грудь, да и наличие кляпа во рту не предполагало исповедей. «Приговор привести в исполнение!» – прозвучало откуда-то со стороны, и из толпы в огороженный металлическим заборчиком коридор шагнули первые поборники закона. Коридор был узким и поперек вмещал пять человек. Они вразнобой вскинули руки с камнями, и те полетели в цель. Тум – тяжелый глухой удар, словно двинули по мешку с овсом, и тупой деревянный «тук» следом – камень отскочил от тела и упал на доски эшафота. А потом еще и еще… Тум-тук, тум-тук… Бросившие камень отходили в сторону, и их место занимали следующие. Толпа двигалась, будто песок сквозь узкую перемычку часовой колбы, напирала сзади, просачивалась в коридор, бросала камни и распылялась. Стас вместе с отцом тоже медленно продвигался к месту свершения гражданского долга. Ему не хотелось видеть трясущегося под ударами смертника, и он все больше глядел по сторонам, глядел на лица людей. Разные лица: грустные, тревожные, веселые, задумчивые, разгневанные, безразличные. Но обладатель каждого из них крепко сжимал в руке камень. И вот подошла очередь отца. Он со Стасом на плечах шагнул в коридор вместе с другими четырьмя. «Бросай», – сказал он и замахнулся сам. Пять монотонных «тум-тук» прозвучали уже знакомой дробью. Стас взглянул на привязанного к столбу человека и оторопел. Тот еще не был мертв, но уже явно находился при смерти. Голова разбита, правая щека превратилась в сплошной синяк, холщовые рубаха и штаны расцвели алыми пятнами, кляп насквозь пропитан кровью, та, перемешанная со слюной и соплями, болтается длинной тягучей нитью, левое нижнее веко противоестественно дергается на совершенно неподвижном лице. «Ну что же ты? – спрашивает отец. – Бросай». Но руку будто парализовало, она плетью висит вдоль туловища, и маленький кулачок вот-вот разожмется. «Бросай, Стас, – повторяет отец, и в родном голосе слышатся металлические нотки. – Ты должен». Это выводит из ступора. Кулачок плотнее обхватывает камень, поднимается, идет по дуге и… Гладкий округлый булыжник с чуть выпуклыми шершавыми пятнами летит в цель вместе с другими. Вместе… А левое нижнее веко на застывшем лице больше не дергается.