Ренегаты

Хенну и их приспешники проглотили наживку, думала Илдико под мерный ход коня. И угодили в любовно слаженный капкан. В смертельную осаду. Теперь с одной стороны у них будут равнина, опустошённая их набегом, и хилое редколесье, с другой — непроходимые горы. И будут они держать и держаться за рукотворный камень, пока не станет слишком поздно.

Отчего так будет, женщина не думала: родилась внутри эта мысль — и всё.

Война так избыточна, так — без удержу — заглатывает и расточает, что с того и крох остаётся немало. Оглодки конских и бараньих рёбер, чёрствый и подмокший хлеб, дырявые чугунки и плошки, вполне годное огниво, даже с трутовой губкой, приличная, без пятен крови и больших дыр, одежда. Загнанные кони, недобитые люди… Когда пошли уже целые тела, конские и человечьи, Ильдико задумалась: охотник гонится за ланью, но что за волки идут по пятам самого охотника?

На следующий день после того, как рискнула выехать на ровное место, к ней прибился знакомец, почти мальчишка. Звали его Ференк, уменьшительное Ференци — «свободный», он отбился от разведчиков из-за пустяковой, по его словам, раны и оттого не успел к праздничной раздаче. С ним стало куда легче — и еду разыскивал, и логово на ночь устраивал почти уютное, и лучинки строгал острым ножом, бездымный костёр разжигал с одного удара кремня о кресало. Он же приводил лошадей — загнанных, охромевших, с перебитой ногой. Одна вскоре принесла жеребёнка — еле остались живы, но Ильдико не позволила зарезать, то ведь были степняшки. Хромцов можно было с лёгкой совестью пускать на мясо, все равно им не выздороветь, но кобыла — иное дело. Молоком они с Ференци тогда вволю попользовались.

Вскоре к их табуну начали подтягиваться и люди. Она не разбирала, не спрашивала — кто хенну, кто из онгров, кто неведомо откуда. Все они, и мужчины, и женщины, были изгои, может быть, и еретики; все, по сути, страдали не от холода или голода, но от заброшенности и непонимания, а теперь собирались крупица к крупице подобием снежного кома. На ночлеге рыли яму в золе остывшего кострища, ложились на одну шкуру, накрывались другой. Кормились ягодой и кореньями, добытыми из-под снега и всё же сочными. Её слова кое-как до них доходили — степные наречия все были сходны или казались такими, люди из степи все, как один, поневоле стали «немтырями», то есть чужаками и безгласными. Оттого Ильдико догадалась в конце концов, что хенну — лишь одна из волн большой перекочёвки, довольно слабая. Круг земли, казалось, пришёл в движение, сорвался с корней, и первая волна переселенцев дышала в затылок последней.

Как уцелеть зерну, брошенному в снег и не давшему побега? Как хотя бы дожить до весны и её расцвета?

Но всё же в их скудости находилось место и тому, что сам народ благих менестрелей и грамотеев посчитал бы излишеством. Один из приставших к ним стариков отыскал в хламе, который войско выбросило на обочину, некое подобие цимбал с ободранными, кучерявыми струнами и пару крошечных ложечек для игры. Починил — новые струны пели глуховато, уж откуда он их повытянул, лучше было не догадываться.

И спел «тёмную» поэму с зашифрованным смыслом, которая начиналась так:

Зароды слов хранимы в ледниках молчащих,
Обрез — в разломе жил и блёстках серебра,
Страницы прорастают в заповедных чащах,
Обложек пурпуром беременна гора.

От сгиба разрезальный нож пройдёт по вене,
Пергамен бледный вместе с кожей распластав,
Под переплётом отворяя кровь речений
И пряча буквы след под багряницей лав.

Ты книга между книг — и мир ложится книгой,
Ты сердце из сердец и ты же — сердцу плен.
Ты раб и хрупкий червь, обмотанный веригой,
И чадо неба ты — так вырвись из пелен!

Кто он был по рождению — кочевник, судя по ухватистости и неприхотливости житья? Книжник, который питается сложными образами и понятиями? Бродячий певец и, как все они, немножко чудодей?

Возможно, оттого Ильдико и решила произнести речь. Собрала вокруг себя народ. Их оказалось на удивление много, около сотни мужчин, ребятишек обоего пола и женщин (кое-кто из последних был, как и она, в тягости), а лошадей под седло и вьюк ещё и того больше.

И сказала: