Рентген строгого режима

Володя вырос в хорошей семье, его отец был директором средней школы, мать работала учительницей. Когда началась война, Володя учился в десятом классе, был комсомольцем и настроен был не только патриотически, но и воинственно – фашистов ненавидел люто. Володя рвался в бой, и его как активного комсомольца направили в специальную школу разведчиков, которая в военном порядке готовила агентов для работы в тылу у немцев. Забрасывали их небольшими группами вместе с радистом, как правило, с самолета. Несколько раз их группа удачно справлялась с заданием, но однажды при очередном забросе вся их группа угодила прямо в лапы карателей, которые, как потом оказалось, были предупреждены об их прибытии. К его удивлению, почти все каратели оказались русскими, из Ленинграда. Через несколько часов немецкий военно-полевой суд, в коротком заседании и безо всяких сантиментов, приговорил всю группу к смертной казни через повешение. Так как они были в штатской одежде, немцы рассматривали их как партизан-бандитов. Правда, приговор привести в исполнение должны были только на следующее утро, а не немедленно, как следует обычно в трибунале. Володю и его напарника заперли в подвале – в небольшой камере до утра... Ночью к ним спустился офицер в форме и представился: бывший преподаватель института имени Лесгафта в Ленинграде Соколов, и без обиняков предложил им перейти на службу к немцам. «Подпишите бумагу о согласии работать с немцами, и приговор будет отменен», – заявил бывший коммунист, а ныне майор немецкой армии Соколов. Для вящей убедительности фашист вывел мальчишек во двор и разрешил полюбоваться на окоченевшие тела русских парней и девчат, которые отказались подписать бумагу и сейчас тихо висели на перекладинах, покачиваясь на ветру... Мальчишки сдались... Вот и все...

– Я должен до конца своих дней благодарить советскую власть, которая оставила мне жизнь и дала мне возможность хоть чем-то искупить свою вину перед Родиной, – закончил Володя и опустил голову...

Я смотрел на Петрова и думал, кто же, в конце концов, имеет право его судить? Судить его может только тот, кто выбрал виселицу, и никто другой... Если его судей поставить нос к носу с виселицей, кто уверен, что они выберут виселицу? Я лично не уверен... Оказывается, и Сергей Гусев не за просто так ел хлеб у немцев, он тоже служил в карательных частях, которые вылавливали и вешали партизан и разведчиков.

Конечно, недаром говорят, что чужая душа потемки... И чтό мы все в конце концов знали о прошлой жизни всех этих тысяч и тысяч бывших рабочих и крестьян, которые отбывали срок вместе с нами в каторжанском лагере неподалеку от Северного Ледовитого океана? Меня только удивляло, что все мы – русские и украинцы, поляки и прибалтийцы, немцы и французы, евреи и узбеки, бывшие пленные солдаты и блатные воры, правые и виноватые, были приговорены к одной мере наказания: многолетнему лишению свободы, с содержанием за полярным кругом, и каторжному труду, оплачиваемому пайкой отвратительного черного хлеба и баландой с рыбьими костями.

Шли дни, и хирургический стационар стал на много лет моим домом, я как-то хорошо вписался в него со своим рентгеновским кабинетом. Конечно, мне помогло немаловажное обстоятельство – рентгеновские лучи всем были очень нужны.

Хирургический стационар жил своей напряженной и сложной жизнью. Не знаю, в силу каких причин близких друзей среди врачей и фельдшеров я так и не приобрел, видимо, потому что, во-первых, я не был врачом, а во-вторых, почти все врачи и фельдшера были не из России. Я больше тяготел к инженерам Проектной конторы, они все же были мне ближе по духу и по специальности...

Для ускорения строительных и монтажных дел Токарева выхлопотала мне круглосуточный пропуск на шахту, которого не имел ни один работник санчасти, кроме Катлапса, конечно. Это было для меня весьма важным обстоятельством – мои коротенькие встречи с Мирой, иногда даже по вечерам, озаряли теплым светом мою каторжную повседневность...

Чтобы снабжать необходимыми материалами строящийся рентгеновский кабинет, я широко использовал мое лагерное знакомство, многие меня знали как шахматного «чемпиона» (в масштабах лагеря, разумеется), почти все знали как ведущего актера самодеятельности, и, наконец, все знали, что я строю рентгеновский кабинет, который всем нужен... В общем, куда бы я ни пришел – в мехцех, столярную мастерскую, к электрикам – все встречали меня очень приветливо и без разговоров давали все, что я просил. Если это было что-либо очень тяжелое, я подключал Ивана, и он с помощью своих хлопцев доставлял все в кабинет. Сколько мне пришлось перетаскать в стационар и труб, и проводов, и досок... А банок с красками, а кистей всех размеров... На вахте дежурные солдаты только крякали, когда видели меня с очередной ношей, но они имели устное распоряжение не чинить мне препятствий и делали вид, что моей поклажи не замечают...