Рентген строгого режима

На пересылке непрерывно сновали какие-то хорошо одетые заключенные в «москвичках» – модно сшитых, с особым шиком, полупальто с большими нагрудными карманами. Они чем-то занимались, причем весьма активно. Как я потом узнал, это были заключенные, закончившие срок и ждущие на пересылке освобождения. Время даром они не теряли и скупали за бесценок, или обменивали, или просто отнимали с помощью воров у свежих фраеров ценные вещи – часы, кольца, золотые зубы, костюмы, свитера, ботинки. Они убеждали всех новеньких, которые идут в Речлаг, что все ценные вещи у них отберут немедленно, а так как срок у всех двадцать пять лет, выгоднее за них сейчас получить хоть что-то. Это были совершенно разложившиеся субъекты, хотя среди них попадались и врачи, и инженеры. Я уже тогда понял, что лагерь исправить никого не может, он может либо озлобить, либо разложить...

Недели через две нас вечером собрали на этап. Этап был большой, человек восемьсот, если не больше. Долго строили «строго по пять», выкликали по формулярам, многих не могли найти. Некоторые не хотели уходить из пересылки, работать здесь не заставляли, а пайку законную – давали... Они «тормозились», прятались, зарывшись с головой в снег. Долго нас держали на сильном морозе с ветром, и наконец поздно вечером огромная колонна, окруженная солдатами в белых романовских полушубках и теплых валенках, с автоматами и овчарками, с горящими факелами, двинулась из ворот пересылки куда-то в темноту. Каждый заключенный нес на спине мешок с вещами, одеты все были плохо и очень мерзли. Шли часа два, перешли по льду реку Воркуту с крутыми берегами, прошли мимо местной ТЭЦ с огромными дымящимися и горящими синим огнем шлаковыми отвалами. Солдаты бегали вокруг колонны, сдерживая рвущихся на нас овчарок, иногда стреляли из автоматов в воздух, так просто – для острастки. Моим соседом по колонне оказался Абрам Владимирович Зискинд, с которым я познакомился на пересылке одновременно с Блауштейном. Абрам нес на спине большой и тяжелый сидор. Нес он его с большим трудом, что называется еле-еле, сил у него было немного, да и постарше он был меня лет на двадцать. Деваться было некуда, и я недолго думая взвалил его мешок себе на спину, а Абрама взял свободной рукой под руку, и потопали мы вперед, как два пленных француза в Отечественную войну 1812 года. Шли мы медленно, и постепенно вся колонна обогнала нас, и мы остались вдвоем. Абрам сел на снег и равнодушно сказал, не глядя на меня:

– Все, сил нет идти, пусть стреляют... а вы идите, вы молодой еще, поживете...

Я не знал, что мне делать и что с нами обоими будет. Замыкающие солдаты окружили нас, страшно матерились, размахивая автоматами, натравливали на нас овчарок, но с поводков все же не спускали, я сразу это заметил. Стали стрелять из автоматов в воздух, пока не поняли, что нас ничем не проймешь и, оставив одного солдата с овчаркой, бросились бегом догонять колонну. Мы отдышались и медленно побрели вперед. Солдат шел за нами, даже не понукая...

И вот впереди показались проволочные ворота. Вправо и влево от них уходил в темноту высокий проволочный забор с козырьком – это и был наш лагерь. Рядом с воротами стоял небольшой домик охраны, из трубы валил дым, нам на зависть... Кое-как мы с Абрамом дотащились до вахты и сели на снег. Началась длинная процедура поштучной передачи заключенных лагерной охране. Каждого заключенного сдавали вместе с конвертом, и каждый заключенный должен был сказать свои «установочные данные», и каждого зыка принимающий конвой обыскивал с ног до головы. Каждого! Вся эта сдача-передача продолжалась на лютом морозе несколько часов. Мы страшно замерзли, застыли губы, даже разговаривать не могли. Абрам безучастно ждал своей очереди; казалось, что ему уже все равно... Слова в этой ситуации были лишними, и мы молча замерзали, мечтая только о теплом бараке...