Рентген строгого режима

– Защищать-то я защищал, но МГБ меня обвинило в злостной клевете на советский строй. Например, я защищаю молодого мужика, которого обвиняют в краже коровы, а я говорю немецкому суду: «Господа судьи! Мой подзащитный всю свою сознательную жизнь прожил при советской власти, работал в колхозе, не получая за свой труд ни копейки, ну как ему было не стать вором?» И немцы приговорили мужика только к порке.

С одним из этапов к нам в лагерь привезли еще одного очень интересного человека. Прослышав, что поступили новенькие, я, по своей привычке, пошел посмотреть, кто приехал и нет ли «какао». Среди толпы работяг выделялся высокий худощавый интеллигент с породистым тонким лицом, седой эспаньолкой и большими грустными глазами. Как когда-то ко мне подошел князь Ухтомский, так и я подошел к нему и попросил разрешения представиться.

– С удовольствием, – на чистом петербургском языке ответил он. – Щербачев Александр Дмитриевич, из Праги.

Мы разговорились. Щербачев оказался сыном крупного русского генерала царской армии, который при Керенском был главнокомандующим всеми войсками России. После Октября 17-го его родители эмигрировали в Чехословакию, отец давно умер, но матушка, как он называл мать, была еще жива и очень страдала, потеряв единственного сына, о судьбе которого она могла только догадываться... Арестовали Щербачева прямо на улице и заперли в подвале какого-то дворца. Осмотревшись в темноте, он обнаружил рядом с собой многих своих русских знакомых с громкими именами: Долгоруковы, Шуваловы и еще кого-то, чьих фамилий я уже не помню. Не предъявив никакого обвинения и ничего не спрашивая, даже не обыскав, их посадили в теплушки, причем мужчин и женщин вместе, и повезли куда-то на восток, в Россию... Все они были великолепно одеты, по нашим меркам, конечно. У мужчин, и особенно у женщин было много драгоценностей: золотые кольца, серьги с камнями, брошки, портсигары, золотые часы. Их долго везли и наконец привезли в один из лагерей на Волге, недалеко от Рыбинска, всех выгрузили, передали лагерной охране и разместили в большом пустом бараке. Всего набралось человек около ста. Только они начали устраиваться на нарах, как в барак неожиданно ворвалась банда блатных воров. Вид роскошно одетых мужчин и женщин неописуемо поразил воров, и они, как дикие голодные звери, налетели на них, рвали серьги из ушей, кольца сдирали вместе с кожей. Поднялся невообразимый рев и крик... Но русские есть русские, и когда мужчины поняли, что подверглись нападению бандитов, они схватили все, что попалось под руку, и с такой яростью защищались, что сразу же убили несколько человек. Чудовищный ор и вой услышали в надзорслужбе, солдаты ворвались в барак, быстро скрутили ворам руки, убитых унесли... Потом пришло начальство, пострадавшим оказали медицинскую помощь, всех переписали по фамилиям, драгоценности приказали сдать, причем по описи и под расписку. Интересно отметить, что об убитых ворах им не задали ни одного вопроса, как будто тех и не было вовсе... Так их встретила горячо любимая Россия, о которой они всегда думали, мечтали, а во время войны и помогали по мере си л ...

Но на Волге их продержали недолго, вскоре всех разделили и отправили в дальние лагеря. Уже в пути Щербачеву зачитали приговор ОСО, в котором, без всякого объяснения причин, была определена мера наказания 25 лет содержания в особо строгом лагере, где мы и встретились. Александру Дмитриевичу было за шестьдесят, и поэтому ему в формуляре сразу поставили букву «И» и оставили в покое. Мы все, как могли, поддерживали этого симпатичного и интеллигентного человека, которого Гуревич прозвал «осколок разбитого вдребезги». Как мы любили слушать рассказы Щербачева о предвоенных и военных годах в Европе! Кого он только не знал, с кем только не встречался... И великие князья, и Пуанкаре, и Ллойд Джордж, и Кшесинская, и отпрыски знатных русских фамилий бывшей России... Щербачев пояснил нам, что он встречался со всеми знаменитыми русскими аристократами еще вместе с отцом, сам он в то время был мальчиком. Говорил Щербачев на многих европейских языках совершенно свободно и удивлялся, что мы почти все одноязычные. К своей судьбе Александр Дмитриевич относился философски, ничему не удивлялся и только переживал, что не может сообщить о своей судьбе матушке... Александр Дмитриевич был прекрасным рассказчиком, до сих пор слышу неторопливую чистую русскую речь, он никогда не допускал в своих рассказах лихие лагерные «вывихи» русского языка, что частенько, к нашему стыду, делали мы – советские интеллигенты, и то, что он рассказывал без всякой аффектации, производило особенно сильное впечатление.