Ренуар

Однако ни эрудиция, ни чувство юмора этого обаятельного повесы не могли придать Ренуару уверенности в своей судьбе. Он должен был показать ему свои картины, так как ему необходимо было их продать, чтобы заработать на жизнь. Использование шпателя, которым он выполнил некоторые части своей «Дианы-охотницы», по-видимому, явилось одной из причин того, что жюри Салона отвергло эту работу… Но и отказ от этой техники не принёс ему решение проблемы. Его картины, одна за другой, вызывают у него сомнения. «Мне приходилось соскребать ножом неудачные участки с холста; я не мог, в случае надобности, перенести фигуру на другое место, не поцарапав холст». Ему было необходимо найти такую манеру письма, какая удовлетворяла бы его требовательность: «Я пытался писать мелкими мазками, что позволяло мне лучше делать переход от одного тона к другому, но эта манера письма придавала поверхности шероховатость, а мне это совсем не нравилось. У меня свои маленькие причуды, я люблю ощупывать свою картину, поглаживая её рукой».

Ренуар напряжённо работает. Без перерывов он пишет, соскребает, пишет снова, потому что хочет, чтобы его приняли в Салон 1868 года. «Показать свои работы — это значит обрести друзей и союзников в борьбе». Ренуар прочёл эту фразу в каталоге выставки Мане. Он был уверен: Мане прав.

В первые дни 1868 года Базиль вместе с Ренуаром перебираются в новую мастерскую в квартале Батиньоль, в дом 9 на улице де ла Пэ, вскоре переименованную в улицу Кондамин. «Я обожаю обстановку, которую можно перевезти на ручной тележке, а часто и вообще не нужно перевозить, а кроме того, нет необходимости продавать… Правда, в то время у меня было чертовское желание продавать». Одной ручной тележки оказалось достаточно, чтобы перевезти всё, что нужно было Ренуару и Базилю, с улицы Висконти на улицу де ла Пэ. Наиболее сложно было перемещать холсты. Годы спустя вид в студии Ренуара остался неизменным. «В его мастерских, будь то в Париже или за городом, отсутствовала мебель, располагающая посетителя к тому, чтобы задержаться надолго. На видавшем виды диване лежали тряпки и старые шляпы, украшенные цветами, для моделей, несколько стульев всегда были загружены холстами. Но глаз радовала настоящая феерия красок, нагромождение чудес: законченные полотна с ещё не высохшей краской и холсты, над которыми он работал. Все они были приколоты кнопками к стене или разложены на полу, без стремления представить их в лучшем виде. Если иногда картина была помещена в рамку и повешена на стену надлежащим образом, это было сделано, чтобы доставить удовольствие кому-то из окружения художника». Эта обстановка мастерской, описанная в 1917 году, сохранялась в течение пятидесяти лет…

Жизнь в новой мастерской не отличалась от той, которую её обитатели вели на улице Висконти. Ренуар, обращавшийся к Базилю на «ты», был изо дня в день весёлым, простым и скромным. Он обращался на «ты» и к Моне, который отвечал ему тем же, что делал только в редких случаях, по отношению к самым близким друзьям. Базиля Моне продолжал называть на «Вы». Не означало ли это, что он хотел сохранить с ним некую дистанцию?

Вероятно, в этой мастерской на улице де ла Пэ Базиль написал портрет Ренуара, сидящего в кресле, скрестив руки на правом колене, а Ренуар, в свою очередь, портрет Базиля. В то время Базиль в письме родителям сообщил, что только что закончил два больших натюрморта: «Я не очень доволен, и всё же на одном из них большая серая цапля и сойки, неплохо». Подражая Базилю, Сислей написал ту же цаплю и тех же соек. А Ренуар изобразил Базиля, сидящего перед мольбертом; позади него полотна, повернутые и прислонённые к стене. Две картины висят на стене. Невозможно определить авторство первой, которую сочли достойной поместить в рамку; другая же, без обрамления — снежный пейзаж Моне. Этот портрет Базиля, пишущего натюрморт, который потом повторит Сислей, перед картиной Моне, лучше, чем всякие заявления, свидетельствует о тесной дружбе между ними.

Содружество крепло с каждой неделей в залах кафе «Гербуа» на Монмартре, на улице Батиньоль, дом 11, где художники собирались вокруг Мане. Дюранти 49описал это кафе в романе «Двойная жизнь Луи Сегена», назвав его «Барбуа», а Золя в романе «Творчество» дал ему такую характеристику (под названием «Бодекен»): «Оно носило смешанный характер. Построенное в то время, когда здесь было предместье Парижа, оно частично сохранило свой старый провинциальный облик: обслуживание, как в старые времена, убранство в стиле ампир. Став частью Парижа, кафе приобрело характерные парижские черты. Первый зал, белый с позолотой, весь в зеркалах, залитый светом, напоминал террасу кафе на Больших бульварах». Именно в этом зале они собирались почти каждый вечер, особенно многолюдно бывало по пятницам.