Репейка

— Нет! Нет! — забился Репейка в руках у Оскара. — Не позволяй ему, не позволяй! — скуля, молил он пастуха, но старый Галамб сидел, словно идол, когда же Оскар вышел, залпом допил остатки палинки.

— Все одно испортили его, — махнул он рукой, — да и не отдали бы. Драться мне из-за него, что ли? Мне? С этими?

— Вот твоя собака, Додо, не знаю, что с ней. Сперва дрожал весь, скулил, может, старый пастух его сглазил, хотя даже не поглядел на него. Накорми его поплотнее, он и успокоится.

— Зачем вы повели его туда?

— Он сам пошел за нами, ты спал, а я и подумал: ему не повредит маленькая утренняя прогулка. Алайошу непременно пива захотелось. Ничего, успокоится. Но дверь открытой не оставляй…

Додо взял Репейку на руки и стал ласково поглаживать по спине, но собака всякий раз напряженно вздрагивала.

Есть он ел — Репейка мог есть всегда и при любых обстоятельствах, — но как только открывалась дверь, вскидывал голову и вилял хвостом.

— Почему же не приходит пастух? Ведь он был там… он там был, а теперь не приходит… почему он не приходит?

К полудню он как будто бы совершенно успокоился. Возле повозки на солнце было тепло; когда Репейка стал царапаться в дверь, Додо выпустил его без всяких опасений.

— Далеко не убегай, Репейка.

Некоторое время он смотрел ему вслед, Оскар тоже думал, что у пуми разболелся живот после вчерашней жирной трапезы, хотя у Репейки живот не болел никогда и ни от чего, за исключением глистогонного снадобья ветеринара.

Репейка слонялся вокруг повозки. Ложился, подымался, поглядывал на шоссе, но старый пастух не приходил.

Золотое сияние ранней осени заливало все вокруг светом; Репейке почему-то показалось необходимым выглянуть на ту широкую дорогу, где накануне прошла отара, ведь она опять может откуда-нибудь появиться! И старый Галамб, может быть, даже ищет его… хотя что же он мог вчера поделать, если Оскар унес его. Против Оскара не поспоришь.

По на шоссе не было в этот час даже машин. Вдалеке шел какой-то человек, но пыль нигде не клубилась, обозначая бредущее стадо, только гудели провода да в печальном затишье вскидывали свои шелковые стяги перелетки-пауки.

Репейка перескочил через кювет, но вчерашние следы занесло новой пылью, и, повернувшись к городу, он почувствовал, что должен бежать туда, где сидело и стояло вчера много людей, и там, может быть, ждет его старый пастух. Это было сперва не слишком настойчивое чувство, скорее подозрение, но как только он пустился в путь, оно становилось все неотступнее. Неуверенная трусца перешла в рысь, рысь — в освобожденный стремительный бег.

Да, старый Галамб, конечно же, сидит на том самом месте и ждет его!

На столе перед ним — хлеб и сало. И шуба рядом, и сумка…

Все осталось позади — и ласка Додо, и грозное всесилие Оскара, — и распахнулись далекие врата все затуманившей страсти, словно ворота овчарни, которые стоят закрытыми только зимой, а в такое время распахнуты настежь, и на возках посиживают воробьи, купаются в пыли куры, а укромное логово под яслями стоит пустое…

Маленький серый комочек летел уже по пешеходной дорожке и совсем не думал о том, знать не желал того, что Додо, сгорбившись, сидит у своей повозки, ласково и печально глядя перед собой, и, наконец, решает все же ответить на письмо жены, которая хочет к нему вернуться и которая никогда не узнает, что позвали ее потому, что исчез Репейка…

Репейка незаметно пробирался среди прохожих, потом выскочил на мостовую, потому что так они шли с Оскаром; он знал: в конце этого пути, там, среди множества людей, сидит старый пастух.

Сейчас Репейка не обращал на людей внимания, хотя и боялся их. Не колеблясь, влетел он в корчму и, между ногами, стульями, столами бросился прямо в тот заветный угол.

Стол пуст, и пуст стул, но в воздухе среди перемешанных, размытых запахов все-таки веет духом смазанных прогорклым салом сапог, и овец, и загона…

— Где он? Где он? — вертел головой Репейка, но никто не обращал на него внимания, никто не ответил ему. След повел его к двери, потому что в этой стороне казался чуть-чуть более теплым.

Он выскочил на улицу, и вот здесь-то, пожалуй, впервые за все время его скитаний — ему действительно повезло, ибо, перескочив через кювет, он напал на тот след пастуха, который вел не в город, а прочь из него, так как старый пастух за покупками шел по пешеходной дорожке, домой же — по пыли проезжей части, к которой он больше привык, ведь по ней он всегда брел вслед за стадом.

Репейка крутанулся разок и сразу пошел по следу, который был для него отчетлив, как крупная-прекрупная надпись. Оставалось только разматывать этот становящийся все теплее и теплее запах, а там, в конце, — там будет все то, чему, вероятно, нет даже названия, но что есть единственная, ничем не подменяемая действительность.

Город редел, распадался, потом пропал вовсе.

Поля уже наступали на окраинные городские дома, перед домами зарастали дерном пешие тропы, и след Мате Галамба свернул с пыльной проезжей части на пешеходную дорожку.