Репетиции

К лету, когда были построены первые бараки и лагерь пополнился двумя новыми большими этапами, живых из их осенней партии осталось меньше седьмой части. Собственно говоря, лишь в середине лета тридцать третьего года они и сделались настоящим лагерем, обросли всем тем, что было положено им иметь, от БУРа до бани, узнали, к кому относится их ОЛП и, главное, наконец получили номер своей почты, и из России им впервые после ареста начали приходить посылки и письма. До этого их как бы и не было; в округе на десятки километров — ни деревень, ни дорог, никого, кроме кочующих со стадами оленей якутов да ненцев; ото всех отрезанные, они только раз в месяц, когда из Белого Яра на санях, — после того как Кеть вскрывалась, на моторке — приезжал один и тот же чекист, передавал их охране приказы и письма, забирал донесения и опять же письма и сразу, если еще не стемнело, катил обратно, — видели, что не забыты.

В октябре Илья понял, что попал в лагерь, где сидит или сидела Рут, но к тому времени минуло уже полгода, как она умерла. Пересылая ей письма в лагерь через мать, он никогда не знал номера почты Рут, и произошло это случайно. Их ОЛП был построен пятьюдесятью километрами западней Мшанников, чтобы выбрать хорошую залежь угля, и хотя формально подчинялся тамошнему начальству, зависел от него мало: они были связаны и получали все, что надо, непосредственно из Белого Яра. До осени ни среди охраны, ни среди зэков из Мшанников у них никого не было, лишь в октябре, когда оказалось, что угля здесь намного больше, чем думали, и было решено форсировать добычу, сюда из Мшанников, с центрального лагпункта пригнали пару сотен тамошних зэков. На их ОЛПе очень не хватало людей, а доставить из Томской пересылки других заключенных уже не могли — навигация кончалась, Кеть местами замерзла и вот-вот должна была встать. Один из этих новеньких, кажется, блатной, привез с собой его письмо к Рут и на глазах Ильи, разделив письмо по страницам на несколько ставок, одну за другой проиграл все.

Что он и Рут сидят в одном лагере, мать Ильи узнала раньше, чем он. Она написала ему об этом очень спокойно, предположительно, сначала вообще не собиралась писать, потому что никто не мог ей точно сказать, есть ли хоть какое-то общение между женскими и мужскими зонами, сама она думала, что скорее всего никакого нет, и Рут с Ильей будет только тяжелее, что они, настоящим чудом оказавшись рядом, на деле даже дальше друг от друга, чем были. И еще: Рут была очень красива, ее жизнь в лагере могла сложиться по-разному, ни в чем, что бы ни было, ее не виня, мать Ильи еще больше, чем первого, боялась их встречи. Когда Илья получил это ее письмо, про Рут он уже знал.

Илья перед университетом ровно год проработал крепильщиком на одной из горловских шахт, они тогда все были настроены до крайности романтично, боготворили рабочий класс, стеснялись своего интеллигентского происхождения, и, естественно, в общих чертах разбирался в горном деле, потом, уже студентом, несколько лет подряд занимаясь раскопками, он неплохо выучился чертить и в итоге на их ОЛПе оказался чуть ли не главным специалистом. Это — после короткого следствия — было второй его большой удачей.

В лагере он сделал быструю и по-настоящему головокружительную карьеру, особенно если учесть, что по правилам его статья и шифр могли использоваться лишь на общих работах. Весной он стал десятником, позже бригадиром и до осени фактически руководил у них добычей угля. Здесь не последнюю роль сыграло и то, что еще с зимы у Ильи были довольно близкие отношения с ОЛПовским начальством, которому он за лишнюю норму овса изо дня в день рассказывал подвиги прекрасной Фатимы. Этот выдаваемый овсом гонорар спас ему жизнь, по природе он был плотным и грузным, а такие люди умирали в лагерях первыми.

Дважды или трижды, никому не говоря, кто ему Рут, он с оказией пытался выяснить ее судьбу; точно ничего узнать не удалось, но по тому, что до него доходило, в живых ее, кажется, уже не было. Когда Илья по письму, проигранному в карты, понял, что Рут и он сидят в одном лагере, он сделался почти невменяемым, его сводило с ума и то, что она так близко, и то, что он не знает, жива ли она, и то, что боится встретиться с ней, — ему словно передался страх матери. После нескольких месяцев по-лагерному «нормальной» жизни он тогда вдруг попал в самый центр какой-то дурацкой фантасмагории: вокруг все — и зэки из его этапа, и другие, которых перевели сюда из Мшанников, чуть ли не наперебой рассказывали новые и новые приключения Фатимы, популярность их была огромна, уже были десятки разных версий, действие переносилось и в Бразилию, и в Японию, и в недавний нэп, смешивалось с другими историями, и каждый рассказчик считал своим долгом сослаться на Илью, выспросить у него продолжение или хотя бы уточнить какую-нибудь деталь.