Репетиции

Здесь надо сказать, что, несмотря на отказ Сертану, несмотря на намек на его католичество и на то, что и у него, Сертана, своя четко очерченная роль — и все, чтобы дальше он не шел, и еще: что’ у кого-то, во всяком случае не у него, протестанта или католика, есть роль важнее его роли, несравненно важнее, это было как раз тогда, когда он первый раз начал думать, что он, Сертан, в Новом Иерусалиме главная птица — сделано это было Никоном по-прежнему мягко, как, впрочем, в последнее время он говорил с ним всегда, и Сертан скоро понял, что никакой опасности для него нет, даже если Никон действительно точно знает о католичестве, что сказано это просто чтобы окоротить его и поставить на место, а думает Никон о другом и старается понять другое, а именно: что он, Никон, затеял, что он делает, что готовит. И даже более важное: он ли это делает, потому что что-то понял, что-то знает, считает нужным делать, или его ведут, как ребенка, и он просто, потому что ребенок, — идет. Наверное, здесь было и то и то, и все перемешалось, как слоеный пирог; сначала Никон знал и шел сам, потом забывал или пугался и дальше шел, не помня, чего хотел, лишь постепенно, из того, что им уже сделано, назад, вспять понимая, что, для кого и зачем он делал.

Сейчас, когда Никон говорил с Сертаном, его волновал, конечно, не Сертан, а Христос: действительно ли Он явится и когда явится; то, что делает он, Никон, делает ли он по Его воле и, значит, все идет правильно, как и должно идти, и нет ничего такого, что делать не надо: он исполнитель, усердный исполнитель, — чего же еще желать, — или он задумал это сам, задумал какую-то чертовщину, все от лукавого, и в первую очередь Сертан — неизвестно откуда взявшийся католик — Никон знал, что он католик, — все по дьявольскому наущению, и вообще этот его театр и, главное, Новый Иерусалим, который он затеял и убедил присоединиться к себе царя, — тот же театр, действительно дьявольское искусство, только представить себе: католик-лицедей ставит пьесу, а патриарх Святой Руси и царь Святой Руси строят ему декорации — и как строят: ни сил не жалея, ни денег. Или все же он, Никон, без Христа повторяя на Руси то, что уже было в Палестине, и этим напоминая Ему, что здесь, на земле, Он нужен, Его помнят и ждут, как бы говоря, что и Он, Христос, Сам давно хотел прийти и прекратить страдания людей, и что же Он не идет, ведь люди больше не могут, у них не осталось сил, — прав, а может быть, он требует, торопит, убыстряет то, что никак не может быть убыстрено, нарушает то, что было сказано раньше и многими повторено: человек не знает и не может знать, когда наступят последние времена; думать, что знаешь, верить, что знаешь, — грех и страшное кощунство. А то и в правду это — лишь театр, просто театр, и он, говоря, что Сертан не должен искать исполнителя Христа, как бы зовет самого Христа сыграть свою роль, тоже зовет Его в Театр, иначе постановка погибнет. Но тут снова замкнутый круг: ведь кто же, если не Христос, должен играть роль Спасителя?

О Христе и о том, как актеры будут репетировать без него, Никон сказал Сертану, чтобы он не беспокоился, все будет в порядке, так, будто Христос есть, актеры будут играть так, как будто Христос с ними, пускай только он, когда до репетиций дойдет дело, скажет ему, Никону. Сертан знал, что ничего в порядке не будет и не может быть, но он и сам не хотел, чтобы сейчас эта история вдруг разрешилась и кончилась катастрофой, и, похоже, что, хотя оттягивать репетиции до бесконечности было не в его интересах, форсировать и разом ставить на них крест ему сейчас тоже было не надо. Он свернул этот разговор, но запомнил, что теперь у него есть еще один козырь, что он Никону о Христе уже говорил и предупреждал его.

Дней через пять после этого столкновения он, продолжая набирать актеров, начал первые пробы и распределение ролей. Потом пришел черед их заучивания. Это было самое тяжелое для Сертана время, он работал с актерами сутками и почти не спал. Крестьяне были неграмотны и учили роли целиком с голоса. На эту работу он не мог поставить вместо себя никого, ни из монахов, ни из других умеющих читать. Дело было не в том, чтобы актеры запомнили слова, а им и это было тяжело, память их была нетренирована и слаба, они довольно легко пересказывали текст, но с неимоверным трудом заучивали его, главное другое: слова, понятия и отношения к людям, к миру были им совсем не знакомы, чужды, и даже когда они понимали слова, смысл они часто не разумели, и это тоже надо было или увидеть, или догадаться и растолковать им, и вот это их совместное чтение и запоминание было одновременно и репетицией, и объяснением, и всем чем угодно, только не простым заучиванием. И усилия его не были напрасны; день за днем работая с актерами, он видел, как медленно и постепенно слово работает в них, видел, как слово меняет человека.