Репин

Вместе с Репиным в школе на Бирже учился племянник Петрова, Саша Шевцов, сын академика архитектуры Алексея Ивановича Шевцова. Подружившись с этой семьей, которую постоянно навещал, он вскоре переехал от Петровых к Шевцовым. Здесь Репин пережил первую любовь, завершившуюся впоследствии браком на дочери Шевцова, Вере Алексеевне^[102].

О преподавателях рисовальной школы, Верме и Жуковском, он никогда уже более впоследствии не вспоминал.

Если принять во внимание ту необычайную трогательность и нежность, с которой Репин перебирает все, даже незначительные встречи с людьми своей юности, это умолчание говорит о том, что обоим преподавателям он едва ли считал себя чем-нибудь обязанным, как и третьему, Гоху, учителю класса гипсовых голов.

Натурщик-юноша. 1866. ГРМ.

Зато вскоре он знакомится с Крамским. Вот как он рассказывает о встрече с последним.

«К концу зимы меня перевели в класс гипсовых голов, и здесь я узнал, что по воскресеньям в этом классе преподает учитель Крамской».

«Не тот ли самый?» — думал я и ждал воскресенья.

«Ученики головного класса часто и много говорили о Крамском, повторяли, чтó он кому когда говорил, и ждали его с нетерпением».

«Вот и воскресенье, 12 часов дня. В классе оживленное волнение, Крамского еще нет. Мы рисуем с головы Милона Кротонского. Голова поставлена на один класс. В классе шумно… Вдруг сделалась полнейшая тишина, умолк даже оратор Ланганц… И я увидел худощавого человека в черном сюртуке, входившего твердой походкой в класс. Я подумал, что это кто-нибудь другой: Крамского я представлял себе иначе. Вместо прекрасного бледного профиля у этого было худое скуластое лицо и черные гладкие волосы вместо каштановых кудрей до плеч, а такая трепаная жидкая бородка бывает только у студентов и учителей.

— Это кто? — шепчу я товарищу.

— Крамской. Разве не знаете? — удивляется он.

Так вот он какой!.. Сейчас посмотрел и на меня. Кажется, заметил. Какие глаза! Не спрячешься, даром что маленькие и сидят глубоко во впалых орбитах; серые, светятся. Вот он остановился перед работой одного ученика. Какое серьезное лицо! Но голос приятный, задушевный, говорит с волнением… Ну и слушают же его! Даже работу побросали, стоят около, разинув рты; видно, что стараются запомнить каждое слово… Вот так учитель! Это не чета Верму да Жуковскому…

Вот он и за моей спиной; я остановился от волнения…

— А, как хорошо! Прекрасно! Вы в первый раз здесь?»^[103]

Репин попробовал было напомнить Крамскому об их общих знакомых в Сиротине, но вскоре заметил, что они его нисколько не занимали. Крамскому Репин, видимо, сразу понравился; по крайней мере он дал ему тут же свой адрес, пригласив побывать у него, к великой зависти товарищей по классу.

И Репин не преминул воспользоваться этим приглашением и уже через несколько дней вечером позвонил в его квартиру, на 6-й линии Васильевского острова. Крамского не оказалось дома, но Репину сказали, что через час он, вероятно, будет. Побродив по бульвару 7-й линии в надежде встретить его, идущего домой, он часов в 10 еще раз позвонил.

— Еще не вернулся.

«Через полчаса звоню еще, — продолжает Репин, решившись уйти наконец домой, если его и теперь нет.

— Дома.

— А, знаю, знаю, вы приходили уже два раза, — прозвучал его надтреснутый, усталый голос на мое бормотанье. — Это доказывает, что у вас есть характер добиться своего.

Я заметил, что лицо его было устало и бледно, утомленные глаза вкружились. Мне стало неловко и совестно; я почувствовал, что утруждаю усталого человека. И главное, я не знал, с чего начать. Прямого предлога к посещению в столь поздний час у меня не было. Сконфузившись вдруг здравым размышлением, я стал просить позволения прийти в другой раз.

— Нет, что же вы так, даром хлопотали. Уж мы напьемся чаю вместе. Раздевайтесь.

Это было сказано так радушно, просто, как давно знакомому и равному человеку. Я вдруг успокоился, вошел в небольшую комнатку и начал смотреть по стенам»^[104].

Репин увидал голову Христа, очень его поразившую выражением кротости и скорби, а также манерой исполнения. Тут же стоял станок с той же головой, вылепленной из серой глины. Крамской сказал Репину, что он взялся за скульптуру, чтобы добиться легче рельефа и светотени.

Крамской долго и увлекательно говорил на тему «об искушении в пустыне», которую он раскрыл своему юному гостю с совершенно новой, неслыханной стороны.

— «Искушение сидело в нем самом, — говорил Крамской, возвышая голос. — Все, что ты видишь там, вдали, все эти великолепные города, — говорил ему голос человеческих страстей, — все можешь ты завоевать, покорить, и все это будет твое и станет трепетать при твоем имени…

Крамской странно взглянул на меня.

— Это искушение жизни, — продолжал он, — очень часто повторяется то в большей, то в меньшей мере и с обыкновенными людьми, на самых разнообразных поприщах. Почти каждому из нас приходится разрешать роковой вопрос, служить богу или мамоне…