Репин

В НАЧАЛЕ мая 1873 г. Репин с женой Верой Алексеевной и родившейся 6 октября 1872 г. дочерью Верой уехал в Италию. По дороге они остановились в Вене, где в то время была всемирная выставка, на которой — впервые за границей — участвовал и Репин: на самом почетном месте русского отдела висела его картина «Бурлаки», обратившая на себя здесь не меньшее внимание, чем в Петербурге.

Выставка показалась ему скучной и нудной. «Что-то общее, выдохшееся, бесхарактерное, — эти господа художники кроме студий и моделей ничего не видят», пишет он в письме-рапорте к Исееву. На всей выставке ему показались заслуживающими внимания только знаменитый «Маршал Прим», Реньо, и «Люблинская уния», Матейко. «Только Реньо и Матейко остались людьми с поэтическим энтузиазмом, и по технике Реньо сильнее всех»^{90}.

В письме к Крамскому Репин рисует еще более безотрадную картину состояния европейского искусства по венской выставке.

«О Вене буду краток: это уже Европа: но вглядевшись, вы увидите, что это, собственно, европейский постоялый двор. Все рассчитано на краткий проезд, на беглый взгляд иностранца. Даже художественные музеи (Бельведер) полны плохими копиями, которые однако же бессовестно выдают за оригиналы («не рассмотрят мол, торопятся»)».

Венеция произвела на Репина чарующее впечатление. Пребывание в ней оставило у него на всю жизнь воспоминание, словно о какой-то, сказке, о грезе на яву…

«Ни одно из человеческих действий не произвело на меня впечатления более поэтического целого, как эта прошедшая жизнь, кипевшая горячим ключом и в такой художественной форме, — пишет он тому же Исееву. — «На плаце С. Марка, перед Палаццо дожей, хочется петь и вздыхать полной грудью; да что писать про эти вещи, — там труба последнего дома сделана, кажется, удивительным гением архитектуры. В Академии Веронез и Тициан во всей силе, и не знаешь, кому отдать преимущество; довольно того, что чудную вещь Тинторетто уже не замечаешь. Нашей Академии следовало бы приобрести копию с гениальной вещи Веронеза «Христос на пиру». Действие происходит в Венеции; удивительная вещь, но громадна по размеру. Да вообще в Венеции так много прелестных поражающих вещей… В Венеции искусство было плоть и кровь, оно жило полной венецианской жизнью, трогало всех. В картинах Веронеза скрыты граждане его времени в поэтической обстановке, взятой прямо с натуры»^{91}.

В Венеции Репин пробыл четыре дня и отсюда направился во Флоренцию. Он так рапортует Исееву:

«Собор и прочая архитектура во Флоренции грандиозны и строги, особенно собор. Но город скучен, — здесь нет уже божественной пиацы С. Марка, которая по вечерам превращается в громадный зал, окруженный великолепным иконостасом, залитым светом; а на чудесном небе уже взошла луна. Музыка и действительно прекрасные итальянки гуляют с итальянцами, — опять Веронез в натуре, опять его картины вспоминаешь.

«Но что засиживаться во Флоренции! В Рим, в Рим, поскорее! Тут-то… Я везу целую тетрадь заметок о Риме, что смотреть (Бедекер не удовлетворяет). Приехал, увидел и заскучал: сам город ничтожен, провинциален, бесхарактерен, античные обломки надоели уже в фотографиях, в музеях.

«Галлерей множество, но набиты такой дрянью, что нехватит никакого терпенья докапываться до хороших вещей, до оригиналов. Однако «Моисей» Микельанджело искупает все, эту вещь можно считать идеалом воспроизведения личности»^{92}

.

В Рим Репин прибыл 13 июня^{93}. Этот город особенно разочаровал. его. Еще до рапорта Исееву летом 1873 г. он пишет из Рима Стасову.

«Что вам сказать о пресловутом Риме? Ведь он мне совсем не нравится. Отживший мертвый город, и даже следы-то жизни остались только пошлые, поповские, — не то, что во дворце дожей в Венеции. Только один Микельанджело действует поразительно. Остальное, и с Рафаэлем во главе, такое старое, детское, что смотреть не хочется. Какая гадость тут в галлереях. Просто не на что глядеть, только устаешь бесплодно»^{94}.

Репин имел в виду множество мелких галлерей, с картинами второстепенных старых и новых художников, которым он противопоставляет великих мастеров прошлого. «Замечательнее всего, как они оставались верны своей природе. Как Поль Веронез выразил Венецию! Как болонская школа верно передавала свой «условный» пейзаж, с горами, выродившимися у них в Барокко! Как верны Перуджино и вся Кампанья средней Италии. Я всех их узнал на их родине. Здесь тот же самый суздальский примитивный пейзаж в натуре: те же большие передние планы без всякой воздушной и линейной перспективы и те же дали, рисующиеся почти ненатурально в воздухе. Все это ужасно верно перенесли они в свои картины. Как смешно думать после этого об изучении таких-то и таких-то стилей, венецианской, болонской, флорентийской и других школ»^{95}.

Рафаэль для Репина неприемлем, повидимому, в небольших прославленных мадоннах, которые отзываются для него чем-то «старым, детским». Напротив того, в Станцах Рафаэля, в Ватикане — в его собственных работах, а не в работах учеников — он видит достоинства.