Реплика в зал. Записки действующего лица

Автор давно приглядывается к своей карме: и где-нибудь в гостях, и на домашних сборищах, и в ходе публичных акций, которые он организовывал и которые завершались добрыми застольями, и на всяческих посиделках, связанных с премьерами его пьес или фильмов, то есть везде, где именно он был в центре, ибо давал повод, а заодно и обеспечение, сплошь и рядом с поистине удручающей неизменностью именно за него забывали выпить. Нет, кроме шуток!..

И вот, когда пришла пора подведения некоторых жизненных итогов, автор вдруг ясно понял: пусть немало было сделано им по-своему интересного и даже полезного, очень велик риск, что опять за него не выпьют, забудут. А если вспомнят, то, чего доброго, наврут... Что прикажете делать?

Вы догадались правильно: автор решил о главном, что с ним случалось, рассказать сам, взял инициативу в собственные руки. Тем более, что не только о себе мог рассказать. О многих других - славных каждый по-своему - тоже.

И - засел за мемуары...

Так ли важно, кто первый?

Признаюсь, мне нравится, когда сделанное мной нравится еще кому-то и этот кто-то меня хвалит. Простите, как говорится, за откровенность. Много воды, пота и даже помоев утекло, прежде чем откровенность такого рода перестала в твоих собственных глазах выглядеть стыдной. Слишком долго в нас, то есть в представителях того поколения, что еще в детском саду игралось кубиками под большим портретом усатого дяди с раскосой девочкой по имени Мамлакат на руках, вколачивали постулат, что "скромность украшает большевика". И вколотили. Большевик в нас сидел и, сколько мог, мешал радоваться комплиментам - равнял по головам, запрещал высовываться. Теперь я готов высовываться, но силы, конечно, не те.

Тем не менее, их достаточно, чтобы признаться в еще большем грехе с точки зрения прошлых представлений: мне не просто нравятся те, кто меня хвалит, а я их люблю, я нахожу в них уйму достоинств. Уважение к их чувству справедливости я неизменно переплавляю внутри себя в чувство глубочайшей им благодарности.

Чтобы не выглядеть голословным, приведу пример. У этого примера есть славное в драматургически-театральных кругах имя: Инна Люциановна Вишневская. Она и профессор, и доктор, и заслуженный деятель, - разве не будешь счастливым, когда такая "великая медведица пера" вдруг обратит на тебя внимание, заметит, одарит теплым словом?

Не только своего любимого драматурга Островского, но и прозу Толстого она цитирует по памяти страницами. Вышла из зрительного зала после премьеры в Московском тюзе "Наташи Ростовой" и заговорила толстовским текстом, словно оставаясь в увиденном... Если б спектакль не понравился, подумал я тогда, продолжая сгорать в авторском страхе перед критикой, не впала бы она в этакий энтузиазм, просто бы потихоньку сбежала...

А вскоре в журнале "Театр" (N 11, 1979) появилась ее большая статья о спектакле по моей пьесе "Наташа Ростова", поставленной талантливым Юрием Жигульским к 150-летию со дня рождения Льва Толстого. В той статье и были слова, вынесенные в один из эпиграфов к этой главе: "Именно Далю Орлову принадлежит честь первым в советском театре вывести на сцену образ Толстого...Позволивший ожить легенде, услышать и увидеть титана..."

Спросят: а так ли важно, что первый? В искусстве, известно, не очередность принципиальна, а качество сделанного. Первый не тот, кто "раньше", а тот, кто "лучше": не кто раньше пришел, а кто выше взошел. В мире прекрасного отсчет ведут от лучшего.

Перечитывая сейчас - три с лишним десятилетия спустя - "Ясную Поляну", отойдя от нее невероятно далеко, до полного, кажется, обрыва родственных связей, а значит, получив возможность судить со всей возможной непредвзятостью, с удовлетворением обнаруживаю, что нет, не подвел себя в те времена...

Похоже, первое получилось отнюдь не второсортным. Потому, наверное, и пробилось на сцену первым.

Не случайно, конечно, критики неизменно подчеркивали факт этого странного "первенства". Ни с какими другими историческими фигурами не было, пожалуй, столь трудно одолимых проблем, как с Толстым. Доведение данного замысла до премьеры, после многих неудавшихся попыток других авторов, и тогда рассматривалось, да и сейчас, думаю, так выглядит, как реальный прорыв в творческом освоении многосложного материала, и в не меньшей степени - как прорыв сквозь охранительно-запретные редуты, возведенные тогда властвующей идеологией.

Приступая к работе, я все это отлично видел, понимал и в высшей степени был готов действовать. Что с того, что предшественники терпели поражения? А я обязан победить! Слишком многое тогда во мне уже соединилось, чтобы не верить в удачу. Будто некая высшая сила вела... С самых первых шагов...

Инкогнито из книжного развала

Толстой вошел в мою жизнь, не представившись. Мы с ним уже активно общались, а я все еще не подозревал, с кем имею дело.