Как становятся Нилом Янгом? Он рассказывает об этом в автобиографической Don’t Be Denied: детство в недружной семье, колотушки в школе, встреча со Стивеном Стиллсом, желание стать звездой. И через всю жизнь – одно стремление: не сдаваться. Не дай миру разрушить тебя. Oh, friend of mine! Don’t be denied. Для кого он поет? Для себя, для целого мира? Признаюсь, у меня часто было ощущение, что он поет для меня. Когда я слушаю огромные, бессвязные, невероятные импровизации, которые разбросаны по его творчеству (Last Trip to Tulsa, Twilight, Inca Queen, Cortez the Killer и т. д.), мне на ум всегда приходит одна и та же картина: человек идет вперед по неровной, каменистой дороге. Он часто падает, его колени разбиты в кровь; но он встает и продолжает идти вперед. (Почти та же картина, что в “Зимнем пути” Шуберта; только у Шуберта стоят морозы, дорога заснежена и человек чувствует ужасное искушение уютно устроиться в ласковом тепле снега и смерти.) Электрогитара пересекает странные, пугающие или величавые пейзажи; иногда все вокруг спокойно и мир пульсирует в ритме теплого, размашистого соло; иногда же мир охвачен яростью и ужасом. Но голос, упрямый и хрупкий, не умолкает. Голос ведет нас за собой. Он идет из далеких, очень далеких глубин души; он не отступится. Голос не очень мужественный; в нем есть что‐то женственное, старческое или детское. Это голос живого человека, который в придачу хочет сказать нам одну важную и наивную вещь: мир может быть каким угодно, это его дело; но это отнюдь не повод для нас отказаться от стремления сделать его лучше. Такова простая идея Lotta Love: It’s gonna take a lotta love / To change the way things are. Таков смысл Heart of Gold, его в буквальном смысле бессмертной песни: I’m still searching for a heart of gold / And I’m getting old. Сегодня прошло уже почти двадцать лет с тех пор, как я начал слушать Нила Янга; он часто сопровождал меня в страданиях и сомнениях. И сейчас я знаю, что времени нас не одолеть.
Беседа с Кристианом Отье[33]
– Как вы отнеслись к полемике вокруг ваших высказываний об исламе?
– На самом деле такого я не ожидал. Я знаю, это может показаться странным, но когда я говорил, что ислам – все‐таки самая идиотская религия, для меня это было самоочевидно. Я не думал, что кто‐то станет это критиковать и даже оспаривать. Большинство дельных авторов прошлого, от Спинозы до Леви-Стросса, пришли к тому же выводу; поэтому я думал, что можно ограничиться кратким изложением. Я не учел, какую силу набрало почтение к идентичностям. Почтение к любой культуре, в том числе самой аморальной или глупой, стало обязательным. В последние годы даже католическая церковь стала себя вести словно какое‐нибудь меньшинство, требующее уважения к себе, хотя она по‐прежнему куда менее злобная, чем ислам. Самое занятное, что никто не предвидел такой реакции. Пьер Ассулин[34] меня точно ненавидит и очень старался раздуть это дело. В общем, я воспринял все это с удивлением и некоторым ужасом.
– Нет ли у вас ощущения, что, несмотря на видимость свободы, мы живем в пуританскую эпоху?
– Есть. У меня такое впечатление, что несколько веков назад и даже еще в начале XX века люди более свободно говорили о религии. Но в какой‐то момент все отвердело и закоснело. В моем случае, по‐моему, не полемика обеспечила успех, а успех обусловил полемику. Если бы книга хуже продавалась, у меня было бы больше шансов, что все пройдет незамеченным, да и Ассулин в своей статье признает, довольно‐таки подло, что так озлился из‐за моего вполне предсказуемого успеха.
– Что вы почувствовали, когда Гийом Дюран в студии “Кампуса”[35] спросил, почему вы носите рубашку “виши”, не в честь ли Петена?
– Я очень люблю Гийома Дюрана, но мне было как‐то не смешно. Это он так пытался шутить, не самым удачным образом. Думаю, просто выпуск новостей вывел его из себя.
– Вы наверняка понимали, что “Платформа” и помимо отрывков об исламе и ваших заявлений по этому поводу может вызвать весьма бурную реакцию. Эта книга – злой шарж на западный мир. И над журналистами вы издеваетесь, рассказываете всякие истории, называете имена…