Репортаж из сумасшедшего дома

Снаружи постучали по водосточной трубе. Пришли мои друзья, Петр Якир и Юлий Ким. — Они стояли под окном. Им удалось, наконец, узнать, где я. Свидания здесь разрешаются лишь раз в неделю: по воскресеньям с 11 до 13 часов.

Я взобрался на подоконник, открыл форточку и сквозь решетку прокричал друзьям самое необходимое. Упомянул, конечно, и о возможности уколов инсулина. Они заверили меня, что немедленно начнут действовать. Потом я узнал, что в тот же день кто-то из них встретился со знакомыми иностранными журналистами. Мой случай получил огласку. Если не ошибаюсь, о нем стало известно также генеральному секретарю Европейского объединения писателей Джанкарло Вигорелли, с которым я виделся однажды здесь в Москве.

Через несколько дней весь медперсонал вдруг переполошился — в отделение пришел главный врач больницы. Он быстро прошел по коридору, бросив общее «здравствуйте, товарищи», заглянул в процедурную и скрылся во врачебном кабинете. Через несколько минут туда позвали меня. Главный врач спросил меня, как я себя здесь чувствую. Был очень любезен и заботлив. Когда я вышел из кабинета, удивленные санитарки стали осаждать меня вопросами: почему меня вызывали и зачем. Что же я за важная птица такая, если мною персонально занимается сам главный врач больницы! Но я не хотел откровенничать с ними: все они были простые и добрые женщины, но в их обязанности входило давать отчет о том, как ведет себя больной и что он говорит.

Прошел вторник, но профессор не пришел смотреть меня. Медленно тянулись дни один за другим, а профессор все не появлялся. Неподвижная жизнь в небольшом запертом помещении и отсутствие свежего воздуха (за все время, что я находился в больнице, санитары выводили нас погулять во внутренний огороженный дворик всего четыре раза) действовали расслабляюще. Непрерывный шум: больные все время громко разговаривали, кричали, гремели костяшками домино, иногда дрались между собой — не давал ни минуты покоя. Самые беспокойные из больных не переставали шуметь часов до одиннадцати-двенадцати ночи, и в пять-шесть утра начинали шуметь снова.

Всю ночь горевшие лампы тоже мешали заснуть. Мне удавалось поспать всего часов пять-шесть. Я чувствовал, что слабею с каждым днем. Ноги подкашивались от слабости. Сказывалось, конечно, еще и то, что я жил в постоянной тревоге, ожидая все новых неприятностей (вроде инсулина) и совершенно не зная, что меня ждет в будущем.

Как-то вечером санитарка натирала паркет в коридоре и во врачебном кабинете. Я вызвался ей помочь. Я зашел в кабинет и, растирая пол щеткой, стал внимательно осматривать все вокруг, надеясь подсмотреть что-нибудь для меня интересное. Но все бумаги были спрятаны в столы и заперты на ключ. На стене над умывальником висело большое зеркало. Я заглянул в него и впервые за много дней увидел, как я выгляжу: осунувшееся, пожелтевшее лицо, обросшее густой щетиной. Типичный вид узника.

— Как у нас здесь душно и тесно, — пожаловался я как-то одной из санитарок.

— Эх, милок, это разве душно! Ты бы побыл вон там, — она показала на второй этаж, где помещались хронические больные, — тогда бы говорил. Палату, вот эту, там в семь утра запирают на весь день и все больные по коридору так и ходют стопочками. Потому что сесть негде. А народу там столько, что на ночь в столовой ставят тридцать раскладушек, и во всех проходах тоже — в коридоре, вот здесь и в палатах. А днем они вот прямо стопочками так и ходют по коридору, так и ходют.

Я представил себе эту фантастическую картину: по коридору, который всего метров пятнадцать длины и три ширины, целый день прохаживаются несколько десятков человек «стопочками»!

Вечером, после ужина, правда, отпирали дверь в зал — довольно большую комнату с четырьмя столами, за которыми больные играли в шашки, в домино или в шахматы. Я всегда первым устремлялся сюда, чтобы глотнуть хоть немного относительно свежего воздуха: целый день здесь почти никого не бывало, лишь врачи вызывали сюда по одному своих подопечных больных для бесед. Но минут через двадцать воздух в зале перемешивался с вонючим воздухом, идущим из коридора и палат, к тому же сюда сразу сбегались больные, и дышать здесь становилось так же трудно, как и в палате.

Телевизор, о котором упомянул в первый день Константин Максимович, находился в ремонте. Его заменяло другое развлечение: санитары извлекали из шкафа допотопный патефон и стопку старых заезжанных пластинок. Одна пластинка была особенно интересна: воронежский хор исполнял бравурно патриотическую песню сороковых годов, и удивительным было то, что иголку всякий раз заедало на слове Сталин. Если мембрану не подтолкнуть рукой, то пластинка продолжала до бесконечности крутиться на одном месте и хор гремел: Сталинсталинсталинсталинсталинсталинсталин… Эта пластинка служила источником своеобразного развлечения. Больные приглашали кого-нибудь из санитарок «послушать музыку» и заводили эту пластинку. Санитарка, послушав некоторое время это удручающе монотонное славословие мертвого вождя, наконец, не выдерживала и просила передвинуть иголку.