Репортер

Я не мог переступить себя. Что-то держало меня, молило внутри: не открывай всего, погоди, не зря куда-то столь срочно отвалили Лиза и Квициния. Если я задержан, то, по нашим законам, милиция запросит на меня характеристику в газете. Они без этого не могут (дикость какая, в пяти абзацах уместить жизнь человека, его судьбу, нрав, любовь, неприязнь, суть!), сущий подарок Глафире Анатольевне, всем, кто готовит персоналочку, товарищу Кашляеву, паршивому мафиози, в аккуратном галстуке и накрахмаленной рубашечке... Хотя для мафиози он слишком малоинтеллигентен, такие разминают почву для настоящих боссов, а те держат дома видеокассеты с роками и порнографией, закусывают импортным миндалем в соли, носят шелковые слипы, носки от «Кардена» и рубашечки японского шелка... Этим они вроде как мстят за то, что костюмы приходится носить отечественные, на людях надо быть скромными. Невидимое могущество, дерьмо собачье, наплодили мерзотину... А если б им дали работать легально, спросил я себя. Обложили б налогами и позволили делать деньги так, как они умеют? Что тогда?

— Какое отношение к безвинно засаженному строителю имеет художник Штык? — спросил Костенко.

— Я в процессе поиска, товарищ полковник... Или мне надлежит обращаться к вам как к «гражданину»?

— Странно вы говорите... Имели неприятности с нашими церберами?

— А кто не имел? Все имели...

— Это верно, — согласился Костенко. — У меня тоже был привод в «полтинник»... Знаете, что такое «полтинник»?

— Нет.

— Счастливый человек. Самое было страшное отделение на Пушкинской. Его снесли, к счастью... Мы ж все символами больше норовим изъясниться, а не словами: чтоб написать, мол, отделение, которое терроризировало людей, особенно глумилось над студенчеством и интеллигенцией, ныне закрыто, — в назидание всем другим, позволяющим унижать человеческое достоинство... Нет, не напишем... А снести — снесем, но без объясняющих слов... Сидели? Или, как у меня, привод?

— Целых три.

— Ну и, конечно, родная милиция посылала письма в институт?

— А ну?

— Из института исключали?

— Дали строгача...

Костенко усмехнулся.

— На меня страх какую телегу накатали... Написали, что я оскорблял достоинство славных орлов Лаврентия Павловича, — милиция тогда под ним ходила.

— Это вы меня так разминаете?

— Зачем? Вы ж не рецидивист. Если в чем виноваты — завтра сами расколетесь. Все интеллигенты текут после первой ночи в камере. До конца держится только тот, кому терять нечего... Я не разминаю вас, просто можно вернуть все, кроме времени. Ум хорошо, два — лучше.

Костенко снова достал из кармана свой аппаратик.

Я спросил:

— Очень нравится эта штука?

Жлоб наверняка бы рассердился: «С чего это вы взяли?» Лицо же полковника изменилось, сделалось странно застенчивым, вневозрастным, и он ответил:

— Безумно.

Настроив «воки-токи» на нужную волну, он спросил невидимого оперативника, что нового, и я услышал ответ:

— Мальчик впал в беспамятство...

Костенко спрятал аппаратик в карман, посмотрев на меня с некоторым недоумением:

— Едем в больницу... Я сейчас позвоню Шейбеко, он гениальный врач, надо что-то сделать...

Поманив своего верзилу, Костенко тихо сказал:

— Кто придет — задерживайте. Я предупрежу тех, кто на улице, чтобы они провожали всех подозрительных до подъезда.

Обернувшись ко мне, шепнул:

— Ну, с богом. На лестничной клетке не разговаривать, шагайте позади меня в десяти шагах.

— Погодите, — сказал я. — Давайте посмотрим под нижним ящиком, там может лежать письмо. Штык не знал, что в нем, бросил как ни попадя... Пусть ваш профессионал бесшумно вытянет ящик...

Письмо действительно лежало на полу. Вместо обратного адреса стояла подпись, я легко ее узнал: «Русанов».

Костенко каким-то факирским жестом достал из кармана платок, взял им письмо, его помощник открыл чемоданчик, полный таинственных предметов, необходимых для сыщицкой работы, положил его туда и защелкнул замочек.

— Зря вы эдак-то, — сказал я. — Вам «Русанов» ничего не говорит, а в моем расследовании это одна из ключевых фигур.

— Ключевая фигура в любом расследовании — отпечатки пальцев, — назидательно заметил Костенко. — После больницы заедем в отдел, сделаем экспертизу, и я ознакомлю вас с письмом.

— Вы не просто ознакомите меня с письмом, — я снова начал злиться, — а сделаете для меня ксерокопию... Потому что, несмотря на ваше вторжение в это дело, я буду писать мой репортаж, чего бы то мне это ни стоило.

...Около квартиры Ситникова полковник остановился, заглянул в пролет, убедился, что там никого нет, и шепнул:

— Валяйте на улицу, поверните направо, у гастронома остановитесь, я вас там подберу.

Возле гастронома толпилась очередь, выбросили «Сибирскую», все мои попытки пробиться за «Явой» оказались тщетными, пьянь отталкивала стремительно-острыми локтями, гноился тошнотворный запах пота и перегара.