Репортер

— Мне интересна ваша точка зрения, — сказал я. — Она имеет прямое отношение к делу Горенкова… Кстати, вспомнил! Тот, квадратный — ну, которые следили за мной, — все время шаркает ногами, сидя за столом… Словно бы у него недержание…

— А может, он страстный? — возразил Костенко. — А за деталь — спасибо, это для меня важно… Что же касается частника… Вот вы, например, частник? Можете не отвечать, я про себя скажу: частник — у меня есть «Жигули» и полдачи во Внуково. «Борцы с нетрудовыми доходами» достали из меня пару литров крови, требуя квитанции на каждый гвоздь и рулон рубероида. А я дальновидный, заранее ждал доноса — все бумажки хранил подшитыми… Нет бы этой комиссии заняться грязью в подъездах, незавершенками, очередями — ан не хотят! Там работать надо, а здесь схарчил ближнего — и кайф. Кстати, я даже знаю, кто на меня сигнализировал… Подполковник Сивкин, — пояснил Костенко доктору. — Помнишь, он со мной приезжал в морг, когда зарезали Маркова? Шейбеко кивнул; Костенко продолжил, снова мельком глянув на часы:

— И знаете, почему именно он стучал? Потому что пил втемную… Под одеялом. Он все пропивал, а я откладывал деньги в течение десяти лет. С каждой зарплаты. И в отпуск не ездил… Я вообще очень хороший человек, — заключил он. — Благодаря этому высший разум удерживает меня от неразумных поступков…

— Меня тоже, — ответил я. — Именно поэтому я еще не собрал ни на машину, ни на половину дачи. Значит, я — не частник.

— А шкаф у вас есть? — Костенко посмотрел на меня в упор. — Койка? Чья это собственность? Ваша? Давайте же заменим слово «частник» на «личник»! Ни Маркс, ни община не возражали против личной собственности.

Шофер резко затормозил возле Склифосовского; лицо Костенко мгновенно изменилось, сделалось жестким, собранным:

— Ромка, спасай художника!

Через три часа белый Штык медленно поднял глаза с фотографии двух молодцов, показанной ему Костенко, и чуть заметно кивнул.

Через двадцать минут мы приехали с Костенко в научно-технический отдел, там что-то сделали с конвертом, потом с письмом Русанова, а уже после Костенко протянул мне ксерокопию. Письмо было коротким:

"Дорогой Валера! После нашего давешнего разговора о том, какой должна быть роспись зданий в Загряжске, я пришел к определенному выводу: только традиционный рисунок, никаких уходов в «новации». Хватит, ей-богу! Ваши слова про то, что такого рода живопись должна будить мысль, быть броской, заметной, меня несколько огорчили. Откуда у Вас, крестьянского мужика, такая страсть к внешним эффектам?! Как Вы, крестьянский сын, миритесь с ч у ж и м?!

Берегите в себе исконно национальное, только в этом спасение нашего духа, который не принимал и никогда не примет чужеземных влияний…" Костенко пожал плечами:

— Или Белинский не славянин, или Гегель белорус — одно из двух… Почему запад может заимствовать у нас Чайковского и Блока, а нам заказано брать то, что интересно у Флобера, Хемингуэя или Крамера?

«Я очень прошу вас сделать эскиз для Загряжска в истинно традиционном духе, не бойтесь куполов и тревожного предзакатного неба, в котором затаено предостережение чуждым силам, только и думающим, как бы источить изнутри и разнокровить нас. Поверьте, мною движет долг патриота, хватит, и так нас достаточно унижают»…

— Кто может унизить великую нацию? — удивился Костенко. — Мазохизм какой-то! Совершенное отсутствие чувства гордости за свой народ, плакальщик…

«Национальный мотив для Загряжска мне важен еще и потому, что там, среди строителей, объявился наш противник, а к разговору с ним надо быть подготовленным. Око за око, зуб за зуб».

— Вот оно, — сказал я. — Вот почему они охотились за Штыком, вот почему им так нужно это письмо…

— Поезжайте домой, я заеду к нашему парню, который остался караулить мастерскую, — задумчиво сказал Костенко, снял трубку телефона, попросил укрепить «ноль — двадцать второго», но сделать этого не успели, ибо через минуту пришло сообщение, что в мастерской Штыка задержаны два неизвестных. Ими оказались те, что пасли меня, Лизу и Гиви. После того как я формально опознал их, Костенко сказал:

— Все, теперь начинается работа. Перезвонимся завтра к вечеру. Меня интересуют их пальцы; во дворе дома Штыка мы нашли обломок водопроводной трубы со следами крови, есть отпечатки…

Однако перезвониться нам пришлось этой же ночью: открыв свой письменный стол, чтобы классифицировать все собранные материалы для Костенко — этому парню можно доверять, — я увидел незнакомую мне записную книжку; сначала я не обратил на нее внимания; открыв первую страничку, обмер. Я позвонил Костенко, кляня себя за то, что не спросил его домашний номер. Он тем не менее трубку снял сразу же.

— Слушайте, полковник, — сказал я, — приезжайте ко мне, а? Дело в том, что в моем столе лежит записная книжка Штыка с несколькими вырванными страницами…

— Вы ее как следует осмотрели? — рассеянно поинтересовался Костенко. Я отодвинул от себя книжку, поняв, что пальцев моих на ней предостаточно.

— Было, — признался я. — Идиот.