Репрессированный ещё до зачатия

Полярной зимой
Над тундрой ночной
Горит сияние.
Воркуты саркофаг ледяной
Хранит молчание.
Расскажи, расскажи, Воркута,
Сколько судеб людских,
Сколько жизней
Поглотила твоя мерзлота.
Воркута – моя юность и детство,
Город первый мой Воркута,
От тебя никуда мне не деться,
Приковала к тебе, приморозила,
Обвенчала с тобой моё сердце
Твоя вечная мерзлота.
Мимо окон с утра до заката
По болотным дорогам твоим
В нумерованных серых бушлатах
Шли этапы один за другим.
За колючкою, рядышком, зона
Да бараков, бараков-то в ней!
А в бараках битком заключённых
Всех народов, всех рас, всех кровей.
Мы в бараки ходить не боялись,
Зеки с детства нам были родня,
Нам навстречу уркан улыбался,
Золотою фиксою маня.
Там, в бараке, в позорном бушлате
Академик с разбитым пенсне
Мою голову ласково гладил,
Видно, дочь свою видел во мне.
Для меня твой театр, как чудо,
Как от Бога подарок судьбе,
В нём такие мне встретились люди,
Я таких не встречала нигде.
Музыканты, артисты, писатели,
Благодарностью к Вам я живу.
Я когда-нибудь обязательно
Поимённо всех Вас назову.
Измождённые, в тех же бушлатах
Вы из зоны в театр шли, как в рай.
Под рычанье овчарок клыкастых
Выводил Вас стрелок-вертухай.
Там, в театре, как будто под допингом,
Под прицелом слепящих огней,
Одеваясь во фрак и смокинги,
Вы играли счастливых людей.
А потом, когда занавес падал
И восторженный зал умолкал,
Вертухай, упражняясь с прикладом,
Снова в зону всех Вас загонял.
Если есть во мне что хорошее,
То от вас ко мне перешло.
Это Вами зерно в меня брошено,
Это Ваше зерно проросло.
Вас, наверное, нет уж на свете,
Кто при мне ушёл, кто потом.
Пусть сиянье полярное светит
Вашей памяти вечным огнём.

Солнце уже садилось в тучу.

Подталкиваемый ветром я побрёл через речушку Криушу, запутавшуюся в камышах, к церкви, где когда-то познакомились, а потом и венчались мои родители.

Сейчас в полуразрушенной, загаженной церкви без крыши в выбитых окнах стонали чёрные голуби.

Долго стоял я у стелы Памяти с именами погибших в войну новокриушанцев. Было на стеле и имя моего отца…

На фронт ушло 850 мужчин. Погибли 378…

Я не стал ждать на остановке автобус.

Сейчас в полуразрушенной, загаженной церкви без крыши всё ещё были тракторный парк и склад удобрений. Чёрные голуби стонали в выбитых окнах.

Долго стоял я у стелы Памяти с именами погибших в войну новокриушанцев. Было на стеле и имя моего отца…

Я не стал ждать на остановке автобуса. Пошёл в Калач пешком. Поднялся на бугор, с которого мама всматривалась в ночную Криушу…

Я не стал ждать на остановке автобуса.

Пошёл в Калач пешком.

Поднялся на бугор, с которого мама всматривалась в ночную Криушу…

Снизу, казалось, мне прощально в печали махала под ветром дымами родная Криуша.

Я шёл и не смел отвернуться от неё.

Я шёл спиной к городу.

Но вот я сделал шаг, и Криуша пропала с виду.

Я онемел. И тут же снова сделал шаг вперёд, и горькая Криуша снова открылась мне. Я стоял и смотрел на неё, пока совсем не стемнело.

И лишь тогда побрёл в кромешной тьме к городу…

Пристёжка к роману. Эпилог

Странная реабилитация, или «Социализм с человеческим лицом»

На мой запрос о дедушке ответила воронежская прокуратура: