Репутация плохой девочки

— Хотите что-нибудь поесть? — спрашивает официантка, женщина средних лет с отросшими корнями и слишком большим количеством браслетов.

— Нет, спасибо.

— Есть свежий пирог, был испечен сегодня утром..

Хватит с меня этих чертовых пирогов.

— Нет. Я в порядке.

Тридцать минут. Вот почему я никому не сказал, и больше всего Куперу. Он бы сказал мне, что это произойдет. После того, как он надрал мне задницу и забрал ключи, чтобы избавить меня от еще одного унижения. Я понятия не имею, когда я стал доверчивым. Обманутым. Я собираюсь бросить на стол несколько долларов, как Шелли заходит в кабинку и устраивается за столом напротив меня. Ворвалась, как порыв ветра.

— О, детка, прости меня. — Она снимает с плеча сумочку и берет ламинированное меню, чтобы выветрить запах жары и асфальта из своих крашеных светлых волос. Ее энергия беспокойна и измотана, она всегда в движении. — Одна из девушек поздно вернулась с обеда, потому что ей нужно было забрать своего ребенка, и я не могла уйти на перерыв, пока она не вернется.

— Ты опоздала.

Она замирает. Поджимает губы и покаянно наклоняет голову.

— Мне очень жаль. Но сейчас я здесь.

Итак. Этого непостоянного состояния между не было и не будет.

— Что вы будете заказывать? — Официантка вернулась, на этот раз с обвинительной резкостью в ее тоне. Эта женщина мне нравится все больше.

— Кофе, пожалуйста, — говорит ей Шелли.

Женщина уходит с гримасой.

— Я рада, что ты мне перезвонил, — говорит мне Шелли, продолжая обмахивается меню. Я никогда не мог понять этого раньше, но я только что понял это. Ее неистовый характер вызывает у меня беспокойство. Всегда так было. Вечный двигатель настолько хаотичен. Как пчелы в стеклянной коробке. — Я скучала по тебе.

Я поджимаю губы на секунду. Затем я устало выдыхаю.

— Да, знаешь что, прежде чем мы пройдем еще десять раундов по этому, позволь мне сказать: Ты плохая мама, Шелли. И это довольно сомнительно, как ты натравливаешь нас с Купером друг на друга. — Она открывает рот, чтобы возразить. Я останавливаю ее взглядом. — Нет, это именно то, что ты делаешь. Ты пришла ко мне со всеми своими просьбами и извинениями, потому что знаешь, что Купер этого не услышит. Ты пользуешься тем фактом, что я мягкотелый, но тебе все равно, что это сделает с твоими сыновьями. Если бы он знал, что я здесь — я не знаю, он мог бы сменить замки. Я не шучу.

— Это не то, чего я хочу. — Любая претензия на солнечный настрой исчезает с ее лица. — Братья не должны ссориться.

— Нет, они не должны. И ты не должна ставить меня в такое положение. И знаешь, что еще? Разве это убило бы тебя, если бы ты время от времени пекла пирог?

Она моргает.

— А?

— Я просто говорю, — бормочу я. — Другие мамы пекут пироги для своих детей.

Она замолкает на некоторое время после того, как официантка приносит ей кофе. Пристальный взгляд за столом и складывает салфетку во все меньшие и меньшие формы. Я не могу не признать, что она выглядит по-другому. Ее глаза ясны. Кожа здоровая. Трезвость — это адский наркотик.

Опираясь на локти, она наклоняется вперед и начинает тихим голосом:

— Я знаю, что ужасно обращалась с вами, мальчики. Поверь мне, малыш, теперь я знаю, что такое дно. То, что мой собственный сын посадил меня в тюрьму, в некотором роде открыло мне глаза.

— Ты украла у собственного сына, — я многозначительно напоминаю ей. — В любом случае, он снял обвинения, что, вероятно, было больше, чем ты заслуживаешь.

— Я с тобой не спорю. — Она опускает голову, наблюдая, как ее пальцы теребят облупившийся лак на большом пальце. — Сидеть в этой камере, зная, что мой собственный ребенок запер меня в ней… Да, это был тревожный звоночек. — Поколебавшись, она поднимает свой пристальный взгляд, чтобы найти мой, вероятно, в поисках какого-то намека на то, что ее раскаяние достигает цели. — Я пытаюсь здесь, детка. Это мой новый лист. Теперь у меня есть работа. Мой собственный дом.

— Это дерево выглядит немного голым с того места, где я сижу, мам.

— Ты прав. Мы уже были здесь раньше.

Она улыбается, вся горестная и полная надежды. Это грустно и жалко, и я ненавижу видеть свою собственную мать такой избитой. Мне не нравится пинать ее, когда она лежит. Но что еще остается, когда она так долго лежит и обеими руками обхватывает мою лодыжку?

— Я обещаю, Эван. Я готова стать лучше. Я взяла себя в руки. Больше никаких этих старых вещей. Я просто хочу наладить отношения со своими сыновьями, прежде чем умру.

Я ненавижу это. Это несправедливо, разыгрывать карту смерти на паре сирот, которые уже похоронили одного родителя в земле, а другого в наших умах. И все же, что-то задело меня за живое. Может быть, потому, что мы оба оказались на совершенно разных, но похожих путях самосовершенствования. Может быть, я простофиля, который никогда не перестанет хотеть, чтобы его мать любила его и вела себя так, как она. В любом случае, я не могу избавиться от ощущения, что на этот раз она искренна.