Рерих

Не могу писать, простужен, голова, сердце и прочее. Пропадает ценное время: должен работать, кончать Сатану, готовить материал для поездки. Просто беда!

За Ваше милое внимание и заботу — благодарность от сердца. Если я совсем не пал духом и начинаю бодриться, то это делаете Вы (и Гуревич).

Обнимаю, Ваш Леонид Андреев. 10 сентября 1919 г.»[195].

С Рерихом Леонид Андреев связывал многие свои надежды и планы, которым, к сожалению, не удалось осуществиться. Чтобы понять всю колоссальность замыслов писателя, обратимся к его дневнику.

27 апреля 1918 года, Финляндия, Ваммельсу:

«Гибель великодержавной России так грандиозна и неожиданна, что никто в нее по-настоящему еще не верит: ни немцы, ни даже сама Россия; будто дурной сон, который вот-вот кончится пробуждением. Колосс, у которого так трудно было оттягать какой-нибудь Порт-Артуришко, валяется на земле и без сопротивления (какое сопротивление у трупа!) отдает всякому желающему кошелек, одежу, наперсный крест, какие-то ладанки, зашитые на шее. Что-то берег при жизни, что-то копил и прятал в голенище или под рубаху — теперь все открыто, бери каждый. Флот, крепости, целые земли и города, Киевы и Одессы. И все в крови, за что ни хватись, липнут красные руки… Думал я о том — в бессонницы — какого наказания заслуживает Ленин. И нашел: нет такого наказания, которое могло бы искупить меру его вины. Для мелкого „героя“ или преступника есть Георгий или каторга, расстрел, есть двугривенный и арестантские роты — но для такого? Для Иуды человечество придумало угрызения совести и самоубийство — ну а если у Иуды нет совести? Что вообще делать с Иудой, у которого нет совести? Есть совесть умная, и есть совесть глупая. И люди глупой совести, подобно Горькому, не усмотрели в своем пораженчестве одного обстоятельства. Когда русские солдаты и офицеры отправлялись на войну, они были связаны с остальной Россией как бы некоей смертной клятвой: мы, идущие, умрем, но вы, оставшиеся, будете продолжать наше дело. И когда они, борясь до последнего, умирали, они в смерть уносили уверенность, что оставшиеся будут продолжать; и только эта уверенность давала им силу защищаться, бороться и умирать. И передумывать оставшиеся не имеют уже права, ибо клятва дана мертвому. Только он мог бы освободить от клятвы, но он — мертв»[196].

«1 мая 1918… Сегодня в Питере торжества „по Луначарскому“: первомайский праздник с участием Бенуа и Гржебина. Интересно, что было — если вообще что-нибудь было. Совести у этих мерзавцев нет, и то, что под боком гибнут провоцированные финны, соблазненные и обманутые, не помешает им соответственно украситься. Этот ничтожный и нечестный Луначарский — давний приятель и соратник Горького; много раз они, вероятно, целовались, и много раз Горький смотрел на него теми влюбленными глазами, которые он так хорошо умеет делать»[197].

Это было написано Андреевым на даче в Финляндии в Ваммельсу, куда он, как и Н. К. Рерих, вместе с семьей уехал из революционного Петербурга. Правда, Рерих оказался в более спокойном месте, но и туда, в Сартавалу, в Юхинлахти, доходили военные и революционные раскаты. 19 августа 1918 года, в то время, когда Николай Рерих просил Аксели Галлен-Каллелу помочь официально остаться в Финляндии, чтобы не оказаться среди высланных русских, Леонид Андреев писал:

«Готовили питье интернационалисты. Наливал Ленин. Разносили шкалики социалисты. Потчевал Горький. Плакала Россия и ее бабы… Живем в тумане. Ничего достоверного, слухов много и мучительное чувство, что где-то вблизи что-то совершается, а что — только гадаем.

Третьего дня из вполне достоверного источника передали, что в ночь с 13-го на 14-е в Питере шла жестокая стрельба, орудийная и пулеметная. Испуганные обыватели не раздевались и не ложились спать. Но кто в кого, по какому случаю и чем кончилось — абсолютно неизвестно. И догадаться трудно!

Теперь еще новость. Наши финки были, как всегда, в народном доме на воскресных танцах и ныне рассказывают, что весь народ в жестокой тревоге и даже не танцевали. Говорят, что Россия объявила войну Финляндии, что над Ино были два аэроплана, сбросившие прокламации с извещением, что 20-го (завтра) начнется обстрел крепости с кронштадтских фортов. Русских, то есть нас, будут немедленно высылать, и нашу Альму [домработницу] спрашивали уже, где она думает после нас устроиться»[198].