Ресентимент и историческая динамика морали

Между тем первая отчетливая перемена в поведении человека происходит раньше — в процессе формирования особой по природе разновидности действий, а именно, таких, ценностное и императивное содержание которых выходит за рамки наличной ситуации, наличных потребностей действующих агентов и случившихся результатов. Речь идет о поступках, т. е. интенциональных, принципиальных и нормативно контекстуализированных (по крайней мере потенциально) действиях. В частности, появление правила талиона и правила благодарности уже знаменует эту перемену: случившееся действие подвергается оценке, причем подвергается оценке как действие интенциональное; предполагаемое действие опосредствовано рефлексией, причем как действие не просто нужное (потребное), но ожидаемое (со стороны других), адекватное (ситуации), необходимое (для утверждения, или подтверждение деятелем своей идентичности). Действие, таким образом, перестает быть органично целостным. Точно так же не целостен более совершающий действие человек: он уже не только агент [действия], но субъект (действия) — самосознательный, рефлектирующий, оценивающий, а также достойный или винящийся, раскаивающийся, исправляющийся и т. д. Поступок, в отличие от действия, по своей природе требует "оглядывания" и внимания хотя бы по отношению к самому себе (как эгоистический или аскетический поступок), императивно же — по отношению к другому (как лояльный, коллаборационистский или альтруистический поступок), и, значит, в этом плане поступок ориентирует на утверждение другого.

Ницше это очень хорошо чувствует. Рассуждая о знатности, он указывает как раз на то, что поступок — это не то, посредством чего выражает себя знатный человек. Поступок — не поприще самоактуализации знатного человека, поскольку поступок всегда неоднозначен: "поступки допускают всегда много толкований, они всегда непостижимы". Так же и "творчество" не может быть стезей знатного человека; не знатные люди, но художники и ученые, испытывающие "потребность в знатном", проявляют себя в "творениях". И далее Ницше говорит слова, которые могут показаться неожиданными при стереотипном восприятии Ницше как "имморалиста": не поступки и не творения, а вера обнаруживает знатного человека — "какая-то глубокая уверенность знатной души в самой себе, нечто такое, чего нельзя искать, нельзя найти и, быть может, также нельзя потерять".

Если обратиться к исторически вариативным, но тем не менее именно исторически определенным и по своим нормативным тенденциям недвусмысленным кодексам аристократической морали, то легко заметить их обращенность именно к поступку — задаваемую ими раз-меренность поступи. Аристократический этос внутри самого себя иерархичен, рефлексивен, ритуализирован. И как таковой, и только как таковой, он — по вышеприведенным меркам Ницше — не может не быть выражением упадка, даже рабства.

Повторим заявленное в начале: аристократизм в представлении Ницше неисторичен. Ницше либо восторженно романтизирует аристократизм, что отчетливо проявляется, например, в описании аристократической морали, данном Ницше в афоризме 265 отдела 9 "По ту сторону добра и зла" (через описание "знатной души"), либо под именем аристократизма говорит о чем-то другом. Да и в целом Ницшева генеалогия морали несовместима с исторической генеалогией, по крайней мере в данной здесь ее версии развития морали от талиона к золотому правилу. В рамках данной исторической генеалогии нет места такому типу морали, который был бы нересентиментным. Ресентимент оказывается универсальной характеристикой морали; более того, ресентимент оказывается универсальной характеристикой культуры и сознания как самосознания. И мораль, и сознание вообще, и культура вообще в той мере, в какой они опосредствованы рефлексией, а иначе как опосредствованными рефлексией они не могут существовать в известных нам формах цивилизации, являются проявлением ресентимента, а иными словами, рабства. Характерны нередкие интерпретации Ницше именно в таком духе, что Ницше, говоря о рабской морали, имеет в виду иудейско-христианскую, шире, европейскую мораль вообще, что, далее, аристократизм в полной мере может быть присущ лишь сверхчеловеку, — при том, что ведь нельзя не заметить, что Ницше однозначно утверждает аристократическую мораль пусть на внехристианской, но европейской почве и неоднократно удостоверяет сосуществование аристократической морали рабской морали во всех известных нам формах морали.