Решающее лето

Я понимаю теперь, что она с радостью ухватилась за эту тему, ибо здесь она могла не бояться томительных пауз. С энтузиазмом, который тотчас же перенес ее в мир, где мне не было места, она рассказывала о своих повседневных обязанностях и организационной работе, которую ей приходится выполнять, о своих надеждах и неудачах. О своем начальнике Чарльзе Эйрли она говорила то с восторгом ученика, боготворящего учителя, то с фамильярностью близкого и доверенного человека.

Вскоре я почувствовал, что ее так же, как и меня, угнетает эта тема, и мы с удовольствием оставили бы ее, чтобы поговорить о чем-то другом, но она оседлала нас, как коварный старец доверчивого Синдбада-морехода, и мы уже не могли вырваться из ее плена. Иногда наступала обнадеживающая пауза, но каждый раз Элен, словно пугаясь опасности, которую она могла в себе таить, искала спасения в новых рассказах о буднях министерства торговли. Так продолжалось весь вечер. Когда мы покинули ресторан, я спросил Элен, куда бы ей хотелось теперь пойти. Но она сказала, что уже поздно, и, многословно и церемонно поблагодарив меня за этот столь разочаровавший меня вечер, подозвала такси.

Потом, вспоминая этот ужин, я понял, что он не был таким уж разочаровывающим. Запомнился тонущий в мареве табачного дыма зал ресторана с его особой атмосферой и теплота слов, которые не были произнесены.

Спустя неделю я снова обедал с Элен. На этот раз мы оба чувствовали себя гораздо свободнее, и Элен немного рассказала о себе. Она оказалась старше, чем я думал. Ей было тридцать два года, она была дочерью ушедшего на пенсию адвоката — самая младшая из четырех его детей, разбросанных по всему свету, где они трудились на каких-то незначительных административных постах. Она была единственной дочерью и, поскольку денег на ее образование не хватило, собственными усилиями и трудом добилась университетской стипендии и права на карьеру государственного служащего. У нее были три несбывшихся заветных желания: сначала она хотела стать литературным критиком, потом — заниматься политикой и, наконец, — жить во Франции. В политике она придерживалась взглядов более радикальных, чем сама того хотела, и, насколько я понял, это явилось одной из причин того, почему ее брак оказался неудачным. Она дала мне понять, что никогда не была счастлива с мужем и серьезно подумывала о разводе, как вдруг муж погиб. Она говорила о нем со странным раздражением, смешанным с жалостью, словно считала, что он сам виноват в своей смерти и ничего бы этого не случилось, если бы он хотел жить.

У меня вошло в привычку расспрашивать ее о прошлом, об успехах и неудачах, узнавать ее мнение по тому или другому вопросу. Она отвечала с какой-то жадной готовностью, словно хотела освободиться от того, что ее мучило, — печали, гнева или тщеславных устремлений.

А потом она дала понять, что ждет от меня ответной откровенности. Она хотела знать обо мне больше, чем ей удалось узнать от Филда. Я же по непонятной причине упорно избегал этого, убеждая себя, что, если бы она прямо спросила меня, я, не таясь, рассказал бы ей все. Я давно решил, что обязательно расскажу ей об отце и Хелене, о Мэг и Сесиль, но только не теперь и не в ответ на ее осторожные выспрашивания.

Мне представлялось естественным, что в этот первый, полный настороженности период нашего знакомства мы немножко мучаем друг друга. Я мучил ее тем, что умышленно не говорил о том, что ей больше всего хотелось узнать, а она (я был уверен, что она тоже делала это умышленно) могла внезапно покинуть меня именно тогда, когда мне казалось, что мы наконец по-настоящему понимаем друг друга.

Со стороны это могло показаться какой-то несерьезной игрой зеленых юнцов. Однако я считал, что именно это говорило о нашей зрелости. У двадцатилетних юноши и девушки давно бы не было никаких тайн друг от друга. Но ни я, ни Элен не стремились так быстро положить конец чудесному состоянию неопределенности.

Однажды, когда я закончил свои очередные расспросы, Элен вдруг сказала.

— Знаете, Клод, что мне в вас не нравится? Вы любите брать, но ничего не даете взамен.

И ногтем указательного пальца она очертила на скатерти нуль.

Мы снова сидели в ресторане Гвиччоли.

— Не даю ничего?

— Вернее, не говорите ничего.

— Разве? А что бы вы хотели узнать?

Она вспыхнула. В глазах ее появилась настороженная враждебность. После короткой паузы она сказала.

— Ну, например, почему вы ничего не рассказываете мне о вашей сестре? Из того немногого, что я о ней слышала, она представляется мне очень интересным человеком. Но, в сущности, я ничего о ней не знаю.

Пристально разглядывая нуль, нарисованный на скатерти, она старалась скрыть от меня свое разочарование. Ей наконец представилась возможность, но она сама ее упустила.