Решающий бой

— Здравствуйте, Петр Миронович, — я ответил на рукопожатие, с любопытством разглядывая «хозяина» Белоруссии. Чуть вытянутое лицо с тонкими чертами, высокий лоб. Черные волосы зачесаны назад, открывая небольшие залысины. В карих глазах плещется добрая ирония, улыбка живая, теплая, искренняя. Чувствуется, что человек не забронзовел на высокой должности.

— Так ты и есть, наш провидец? — с нотками сарказма поинтересовался первый секретарь ЦК ЦП Белоруссии.

— Он самый, — вздохнул я.

— Вот мы сейчас это и проверим, — Машеров повернулся к Ивашутину, — Петр Иванович, можете оставить нас минут на двадцать?

— Конечно, — кивнул генерал, толчком распахнул дверь и выбрался наружу.

Когда дверь захлопнулась, Петр Миронович с легкой ироничной улыбкой спросил:

— Можешь что-то любопытное рассказать обо мне? Только не то, что в газетах мог прочитать. Что-то личное.

— Запросто, — я глянул на Машерова и напрягся. Лицо первого секретаря расплывается перед глазами, теряя резкость. За пару секунд цветным хороводом проносятся картинки и сцены из жизни Петра Мироновича.

— Петр Миронович, давайте так. Я сперва расскажу вам о давних событиях. А потом об относительно свежих. А вы послушаете и сделаете вывод, правду ли я говорю или являюсь шарлатаном.

— Давай попробуем, Леша, — прищурился Машеров. — Внимательно тебя слушаю.

— Помните, в первые дни войны вы попали в плен и сбежали из товарного вагона через боковой люк, выпрыгнув на ходу из поезда?

— Было такое, но это известный факт, — немного разочаровано подтвердил Петр Миронович.

— Это, известно, да, — кивнул я, — но вот то, что надоумил вас бежать таким способом незнакомый пленный красноармеец с забинтованной рукой, никто не знает. Потому что прыгать вы хотели вместе, а он в последний момент струсил. И вам пришлось вылезать из бокового загрузочного люка одному. Но об этом вы никому рассказывать не стали. Просто посчитали, что это будет некрасиво, и как будто вы себя ему противопоставляете, мол, он струсил, а я прыгнул.

Глаза Петра Мироновича изумленно расширились.

— Действительно, — охрипшим голосом подтвердил он, — было такое.

— Могу описать этого красноармейца. Невысокого роста, белобрысый, лицо чумазое, видимо перепачкался, когда под обстрелами в окопе отлеживался. Худенький, веснушчатый, глаза синие. Левая рука перемотана от предплечья до ладони.

— Ты как будто всё со стороны видел, — поразился первый секретарь, — даже я его подзабыл, а сейчас тебя послушал и снова вспомнил. Точно, белобрысый, худой, глаза синие, а рожа землей запачкана, и рука забинтована.

— Второй момент. Только, прошу вас Петр Миронович, держите себя в руках. Это касается вашего отца.

На челюсти Машерова заиграли желваки, кулаки крепко сжались до побелевших костяшек пальцев. Секунд пять Петр Миронович сидел неподвижно, затем шумно выдохнул и подался ко мне.

— Говори.

— В 1937 году вашего отца арестовали по обвинению в антисоветской агитации. Мирона Васильевича приговорили к 10 годам лишения свободы. В лагере он скончался. Затем в 1959 году был полностью реабилитирован, посмертно. Вы и ваш брат Павел, сделавший карьеру в армии, хотели ознакомиться с делом, чтобы выяснить, кто оклеветал отца. Но вам говорили, что с архивами произошла непонятная история, то ли не вывезли все, то ли частично уничтожили перед приходом немцев. Дела не было. Теперь я расскажу, об авторе доноса и почему он это сделал. Был в Ширках такой мужик — Игнат, любитель заложить за воротник. Кряжистый, полный мужик с вечно красной рожей. Помните его?

— Помню, — процедил Петр Миронович. — Дальше.

— Он по пьяной лавочке полез к вашей маме. А она полено схватила, и огрела его. Чуть руку не сломала. Отцу и вам ничего не рассказала, не желала лишних разборок. А он злобу затаил. Взял и кляузу написал. И Мирона Васильевича арестовали. Чекисты хотели выслужиться, а парочка местных алкашей, науськанных Игнатом, подтвердила, была антисоветская агитация.

— Подожди, — насупленный Петр Миронович предостерегающе взмахнул ладонью. — Ты сказал, что мама поленом его приголубила. И я помню, когда в гости к родителям приезжал, эта гадина ходила, за руку держалась. Раз поленом дала, значит, во дворе это всё происходило. И что, никого не было? И соседи не видели и не вмешались?

— Нет, — вздохнул я, — вы же к тому времени переехали к Павлу в Дворище. Другие дети учились, отец ваш в колхозе работал, а соседку Дарья Петровна слезно просила никому не говорить. Не хотела она разборок, боялась, что у мужа будут неприятности.

— Мда, — Петр Миронович задумчиво почесал лоб. — Даже не знаю, что сказать. Чертовщина какая-то. Я атеист, но тут поневоле в бога поверишь.

— А теперь перейдем к недавним моментам. Помните, в июле 1972 года к вам Фидель приезжал?

— Конечно, помню, — оживился Машеров. — Я ему Минск показывал, на Курган Славы сводил.

— Вот об этом я и хочу рассказать, — ухмыльнулся я. — Команданте не стал спускаться по ступенькам, а пошел к кургану напрямик, а вы за ним, прямо в туфлях по траве. Так и спустились вместе, вдвоем. И тогда Фидель вас обнял и что-то прошептал на ухо. Помните?