Решающий поединок

и не делал для завоевания авторитета. Был даже излишне требователен, на занятиях никому не давал спуска. Слухи о нем достигали порой гипертрофированных размеров, но и то, что соответствовало действительности, заставляло нас трепетать от восторга. Во-первых, он был сложен, как Аполлон. И в это была его первая необычность. Фигуры борцов достаточно грузны и приземисты. А тут такая отточенность и пластика мышц. Преображенский к тому времени (а дело происходило в середине пятидесятых годов) считался вторым средневесом в стране, участвовал в ряде международных встреч. В ту пору звание «Мастер спорта СССР» у нас давалось спортсменам, которые на первенстве страны входили в призовую тройку, так что серебряный значок величиною с почтовую марку носили в Советском Союзе единицы, а в Ленинграде такой значок носил только наш тренер. Помимо вольной борьбы он высоко котировался как борец классического стиля и самбист. Прекрасно чувствовал он себя на лыжне и велосипеде. Кроме того, Преображенский был чемпионом страны по… гребле. Разносторонность его интересов в спорте удивляла. Значительно позже, где-то десяток лет спустя, я втайне радовался, что у него не сложилась борцовская карьера. Занимая в самом любимом своем виде спорта — вольной борьбе — на первенстве СССР лишь вторые места, он так и не поднялся на высшую ступеньку пьедестала почета. А по моим наблюдениям, редко, предельно редко из тех, кто достиг вершин, получаются хорошие тренеры. У них ведь все безошибочно, они всегда выигрывают. А почему? Задумываются реже. А вице-чемпионы умеют анализировать ситуацию. Они приучают себя к поиску. Из этих людей чаще получаются вдумчивые наставники.

Мы все в ту пору не вышли еще из того мальчишеского возраста, когда бицепсы товарища вызывают зависть и восхищение. Однако этим не исчерпывалось влияние на нас личности Преображенского.

Каждый из нас помнит свои детские впечатления. Я тоже. И знаете, что первое запало в душу? Глубокая в рост яма. Как поясняли старшие, это — окоп. Велосипедное седло было вовсе не седло, а сиденье зенитного пулеметчика.

Семья наша жила на окраине Ленинграда. Отец работал на железной дороге. Началась война, и он день и ночь пропадал на строительстве железной дороги. На путях, рядом с нашим деревянным бараком, стояли громадные дальнобойные пушки, снятые с военных кораблей. Мы с братом бегали на них смотреть. Но чаще нам приходилось отсиживаться в комнате. Особенно тогда, когда матрос стучал в оконное стекло и говорил скороговоркой:

— Приготовьтесь — артподготовка!

Мама закладывала нас подушками, или уводила в погреб. Но и из-под пола мы слышали, как рвалось на части небо, будто во время грозы. Барак наш скоро сгорел, и мы переехали в центр города. Из окна нашей новой квартиры хорошо был виден линкор, вмерзший в лед Невы.

Блокада Ленинграда вошла в наше сознание теменью, холодом и голодом. Мама уходила чуть свет и возвращалась вечером. Она была бойцом противовоздушной обороны, дежурила на чердаке и сбрасывала с крыш «зажигалки»— так называли небольшие авиабомбы, начиненные фосфором. Мама ставила винтовку в угол, развязывала серый шерстяной платок и доставала из шкафчика двухлитровый чугунок щей из хряпы. Хряпой у нас назывались полусгнившие капустные листья, те, которые остаются на полях после уборки. Отец приносил ломтики хлеба. Липкие, словно пластилин, и колкие от соломенных примесей, они были для нас слаще пирожных. Когда такой брусок резали, на ноже оставалась пленка из теста. Ее потом счищали другим — ножом, и эти липкие стружки отдавали нам. Потом мы, закутанные — от холода полопались трубы парового отопления, — надолго вновь оставались в квартире одни. Оконные стекла дребезжали от разрывов. Несмотря на суровые запреты, мы с братом гасили свет, раздвигали шторы затемнения и, завороженные страхом, смотрели, как по черному небу метались лучи прожекторов. Если невдалеке рвался снаряд или бомба, буфет с посудой оживал — он выползал на середину комнаты. Отец с матерью снова водворяли его на место. Потом, взрослым, я не раз смотрел документальную кинохронику той поры и никак не мог отделаться от мысли, что, хотя кадры документальные, они все же не передают всего того громадного напряжения, которым жили в те страшные годы люди Ленинграда. Нас, опухших от голода, ослабевших до того, что мы не могли двигаться и говорить, вывезли стылой февральской ночью по льду Ладожского озера на Большую землю. По Ладоге была проложена зыбкая ниточка — дорога, связывавшая осажденный Ленинград с неоккупированной территорией. Ее назвали Дорогой жизни.

Грузовик, собранный из остатков десятка покореженных и изуродованных войной своих собратьев, шел на удивительной смеси бензина и денатурата, мотор то и дело глох. Колеса заливала вода: трассу только что отбомбили «мессеры», через край воронок на лед выплеснулась вода, замерзавшая наплывами.