Решающий шаг

Он был такой самый. Именно этого человека я надеялась встретить каждое утро, приходя на работу и не зная, поправился он или нет, именно по нему я тосковала. Я не сразу обнаружила его; быстро вошла в комнату, заставленную кроватями, стульями, тумбочками, стала озираться, лица сплывались в одно, и вдруг я услышала где-то позади и внизу изумленное: «Дарья Аркадьевна?!» Словно что-то родное приняло меня в объятия; я обернулась: он лежал на первой от двери кровати.

Вас удивило слово «родное»? Я и сама удивилась, употребив его сейчас. В ту минуту я так не сформулировала бы свои ощущения, да и не до формулировок мне было.

Он очень удивился.. Что я могу прийти с официальным поздравлением, он, видимо, не сообразил, а я сказала об этом в самом конце — странно как-то было начинать: «От имени месткома и от себя лично…» Я просто отдала ему цветы и подарок, присела на стул и спросила:

— Ну, как вы тут?

Ни слова в ответ. Лежит себе на спине, ровненько так, словно по стойке «смирно», только горизонтально, куда-то в окошко смотрит.

Долго молчал, потом взял мою руку — цветы и сверток остались лежать на одеяле — и поцеловал тихонько.

Я вздрогнула. Мне еще никто никогда не целовал руки, да и сама обстановка больничной палаты противоречила такой смеси интимности с чопорной учтивостью.

Виктор Захарович подумал, что я недовольна, что неожиданная фамильярность с его стороны раздражает меня.

— Вам неприятно, Дарья Аркадьевна? — И сразу же, не дожидаясь ответа: — Как вы сюда попали? Откуда узнали, где я?

Теперь молчала я, ошеломленная сложной гаммой ощущений, мне самой толком непонятных. В эту минуту долгожданной и все же неожиданной нашей встречи мне не хотелось пускаться в разъяснения, перечислять какие-то сугубо практические, бытовые мелочи и обстоятельства.

— Впрочем, какая разница? — продолжал он. — Важен итог: вы — здесь… Как все-таки прекрасна своим многообразием жизнь… Разве интересно было бы жить, будь нам все время только хорошо, только счастливо, без контрастов? Еще минуту назад я лежал в тупом унынии: проторчать здесь несколько недель перспективочка не из приятных, сами понимаете. Такое одиночество, такая тоска, и вдруг — вы!

Тупое уныние? Одиночество? Как же так, ведь только что из палаты вышла жена?! Знал ли он, что мы встретились, вернее, не могли не встретиться в вестибюле?

— Боюсь, я чертовски неловко поцеловал вам руку. Что на меня нашло — не знаю, я делаю это впервые в жизни, только в книжках читал. Но было это искренне, поверьте.

— Да, практики у вас, как видно, маловато, — выдавила я из себя глупейшую фразу, и неожиданно услышала в ответ:

— Но вы же станете приходить ко мне, правда? Вот я и попрактикуюсь…

Мы дружно рассмеялись и дальше болтали уже непринужденно, словно школьные товарищи, встретившиеся после каникул. Я выложила ему все заводские новости и вообще, кажется, не закрывала рта. Давно я так искренне, так хорошо ни с кем не болтала; с мамой я не очень близка, с папой и подавно, задушевные подруги разлетелись после школы кто куда, вот с бабушкой разве иногда. А Виктор Захарович, как выяснилось, понимал меня с полуслова, на лету подхватывал начатую мною мысль, даже фразу, переиначивал, отыскивал оттенки, придававшие словам новое, смешное звучание. На работе ничего подобного за ним не замечалось… Мы то и дело хохотали — потихоньку, чтобы не мешать остальным.

Домой я ехала радостная, окрыленная, устремленная куда-то, хоть и неясно было еще — куда.

Я прилежно навещала Севастьянова каждый четверг и каждое воскресенье. Судя по всему, жена по четвергам не приезжала. Однажды мы с ней вновь встретились внизу, только на этот раз поменялись ролями, и я, с каким-то странным удовлетворением, передала ей халат. Мне она только кивнула, а Виктору Захаровичу заметила, что никак не предполагала такой прыти со стороны месткома. В следующий раз, когда я пришла к нему, он передал мне слова жены без улыбки.

Потом он выздоровел, вышел на работу, и наши встречи и беседы, вопреки моим смутным ожиданиям, вошли в старое, «добольничное» русло. Словно и не было беззаботных, радостных свиданий.

Впрочем, мне только казалось, что все идет по-прежнему; как выяснилось впоследствии, под гладкой поверхностью тлел огонь.

— Не выкручивайся, — проникновенно сказала мать, — ты внесла горе в чужой дом: не будь тебя, он никогда не решился бы на развод, это и ребенку ясно. Теперь ты собираешься заменить ему утраченную семью, но я не понимаю, как вы станете бывать с ним на людях? Любой примет вас за отца и дочь, а узнав или догадавшись, что это не так, захихикает вам вслед, пойдут пересуды, поползут сплетни…

— Все это давно происходит, мамочка, так что ничего нового в этом смысле меня не ждет. Переношу я эти разговорчики легко, мне даже нравится, пожалуй, дразнить наших откормленных, увешанных золотишком красоток. Сплетни опасны или кажутся опасными только тем, кто сам не прочь позлословить, а мы с Севастьяновым этому пороку не подвержены…