Решальщики. Развал. Схождение

— Картина нужна была для пары. В таком случае Ван Хальс в России имелся бы лишь в двух местах: в Эрмитаже и у… Знаете, как это говорят: понты дороже денег?

— Знаю. И что же, вы передали картину лично Комолову?

— Ван Хальса я отвез Радецкому. Не исключаю, что на этой теме он срубил для себя неплохие комиссионные.

— А свидетели тому есть?

— Что вы?! Вопрос слишком деликатный, чтобы посвящать в него посторонних.

— Жаль.

— Почему?

— Потому что факт передачи картины подкрепляется лишь вашими словами. А тут еще и пресловутая расписка Радецкого куда-то испарилась… Странно, что он вообще решился ее написать.

— А что в этом странного?

— Допустим, они изначально намеревались вас… кинуть. Что им мешало теперь, когда картина у них, включить дурака и заявить: знать ничего не знаем и ни о каком Ван Хальсе не ведаем?

— Дело в том, уважаемая Яна Викторовна, что мой Ван Хальс внесен во все серьезные художественные каталоги. Его нельзя легализовать вот так вот запросто, на шару. Иначе разразился бы жуткий скандал. Собственно, об этом я и предупредил Радецкого. После чего тот согласился с моими доводами и написал расписку.

— Сразу согласился?

— Нет, не сразу. Сперва он вышел из кабинета и позвонил кому-то по телефону. Скорее всего, Комолову. А может — и… самому.

— И как долго продолжался этот телефонный разговор?

— Как долго — не скажу. Но в комнате Радецкий отсутствовал минут семь-десять… Яна Викторовна! Скажите, что мне делать?! Я… я не знаю, что мне говорить следователю? Упоминать ли мне Комолова и?..

— Извините, Петр Николаевич, но мне нужно какое-то время на осмысление. Все, что вы мне сейчас поведали, безусловно, очень важно, вот только… Ах, ну почему вы сразу всего этого не рассказали?

— Я… мне… мне было очень стыдно… Что я… ну, в общем, повелся, как последний лох… А потом, после этого убийства… Я… я испугался… Яна Викторовна! Родная! Умоляю, вытащите меня отсюда! Я для вас… Я… Любые деньги… По гроб жизни… Мне… мне здесь так страшно… Один… в четырех стенах… Кажется… у меня начинает развиваться клаустрофобия…

В крохотной комнатушке, закрепленной за Управлением «Л»,[13] бесшумно крутились бобины огромных старорежимных, способных пережить даже ядерный удар магнитофонов. Фсиновский «слухач» продолжал беспристрастно фиксировать разговор арестанта с адвокатом. Уголовные дела нескончаемым потоком шли, а контора, соответственно, нескончаемо писала…

* * *

— Слушаю тебя, Дима.

— Вы там закончили? С Московцевым?

— Яна еще в изоляторе. А я тут неподалеку, в забегаловке у Финбана. Кофием по-шараповски давлюсь.

— Понятно. Все работают в поте морды, и один только инспектор Купцов привычно бьет баклуши.

— Ни фига подобного! Я это… короче, анализирую. Ситуацию.

— Слышь, мыслитель, давай-ка напряги свой мозжечок и санализируй мне что-нить за судью Устьянцеву. Случайно не знаешь за такую?

— Как-как ты сказал?

— Устьянцева Виктория Ивановна.

— А ты зачем? С какой целью интересуешься?

— Покамест вопросы здесь задаю я.

— Устьянцева — это та самая судья. Которая… Из-за которой меня вычистили из органов. «Дело Городецкого». Помнишь?

— Даже так? Охренеть! Нет, это не город с претензиями на столичность, а самая натуральная коммунальная квартира в районе одесского Привоза.

— А с чего вдруг возникла тема с Устьянцевой?

— Потом, завтра, в конторе поговорим. А ты давай дожидайся Яну и продолжай анализировать. Если она расскажет что-то интересное, звони. Только не очень поздно: я теперь по ночам того — сплю.

— Так ты с Комаровым — всё?

— Еле-еле от этих клоунов отвязался. Хотя, клоуны, надо признать, оказались небесполезными.

— Так подъезжай сюда, к нам? Прямо сейчас и поговорим, чего время терять?

— Вот уж хренушки, мой рабочий день на сегодня «алес капут». Меня ждут ужин и красивая женщина.

— Понятно. На лицо все признаки обострения хронического Петрухинского цинизма.

— И в чем ты здесь углядел цинизм?

— В отличие от тебя, этим вечером Московцева ждут баланда и, при лучших раскладах, сокамерники-туберкулезники.

— Знаешь, дружище, на то, как именно станет коротать нынешний вечерок господин Московцев, лично мне глубоко насрать. Кесарю — кесарево, а Диме — Димино.

— Угу, и домино. О чем и толкую — законченный циник!

— Да хоть «горшком» назови! Нам, татарам, — все едино: хошь в окопе, хошь за прилавком. Лишь бы по пояс…

* * *

Петрухин не соврал: после расставания с родственничками он и в самом деле поехал домой. И не просто поехал, а по дороге сделал остановочку у цветочного павильона. Оно понятно, что при таких очевидно-невероятных раскладах изумлению Натальи не было границ и пределов.

— Ой! Привет! А я… я тебя только после одиннадцати ждала.

— Так мне чего — еще чутка пойти погулять? Кстати, это тебе!

— Ой! Цветы!.. Погоди-ка… Ну-ка, дыхни!

— Ф-ффу-у-у…

— Странно… Митя, ты меня пугаешь! Цветы, время — восьми нет. Трезвый. Что-то случилось?

— Да ничего не случилось. Хотя…

— Вот! Уже теплее! Говори!

— Мы сегодня с Купцовым и Янкой ехали… ну, в общем, по одному делу… И проезжали мимо загса. Представляешь, оказывается, на Суворовском загс есть, совсем рядом с Главком.

— Ну да, Центрального района.