Республика словесности: Франция в мировой интеллектуальной культуре

Это — всего один шаг, но шаг этот сделан не кем иным, как Францией, а все шаги, которые делает Франция, рано или поздно повторяет за нею весь мир. Более того, если Франция чересчур торопится, мир восстает против нее и на нее нападает, полагая, что легче ее победить, чем за нею последовать. Франция — путеводная звезда Европы, поэтому в своей политике Франция неизменно должна соблюдать два правила: ни в коем случае не двигаться слишком медленно, иначе можно затормозить движение Европы; ни в коем случае не двигаться слишком быстро, иначе Европа может за Францией не поспеть.

Картина, нарисованная нами, приводит также, и приводит неотвратимо, вот к какому выводу: слова — ничто, идеи — все. В самом деле, к чему, например, выступать с пеной у рта за или против слова «республика», если бесспорно, что семь республик, четыре государства с выборным правлением и шестьдесят шесть вольных городов значат для европейской цивилизации меньше, чем одна идея свободы, рассеянная Францией по городам и весям?

Дело ведь не в том, как называются государства, а в том, какой пример они подают; именно от этого зависит, вредят они цивилизации или помогают. Пример — та же прокламация.

Какой же пример подавали исчезнувшие республики и какой пример подает Франция?

Венеция страстно любила равенство. Дож имел в Сенате всего один голос. Стражи порядка в масках проникали в его жилище, как и в жилище любого другого гражданина, и на его глазах рылись в его бумагах, а он не смел ничего возразить. Родственники дожа вызывали у республиканского правительства подозрение по одному тому, что приходились родней дожу. Венецианские кардиналы вызывали у него подозрения потому, что в них видели прежде всего чужестранных принцев. Катарина Корнаро, королева Кипра, считалась в Венеции простой венецианкой [319]. В республике были запрещены титулы. Однажды некий сенатор, произведенный германским императором в графы Священной Римской империи, приказал высечь на каменном фронтоне своего дома над своим гербом графскую корону. Назавтра корона исчезла. По приказу Совета Десяти ночью ее сбили ударами молотка. Сенатор проглотил обиду; ничего другого ему не оставалось. Когда при Франческо Фоскари в Венеции поселился правитель Дакии, республика удостоила его звания гражданина и не более того. Все это прекрасно и отвечает самым строгим требованиям равенства. Однако помимо граждан [320]в Венеции жили еще и горожане. К числу граждан принадлежали люди знатные, к числу горожан — простолюдины. Так вот, эти последние не имели никаких прав. Их верховный правитель, своего рода плебейский дож, именовавшийся канцлером горожан, стоял в общественной иерархии гораздо ниже последнего из дворян. Верхний слой государства отделяла от нижнего непроницаемая преграда, и горожанину ни при каких условиях не суждено было сделаться сеньором. Лишь один-единственный раз, в четырнадцатом веке, тридцать зажиточных горожан разорились почти полностью ради спасения республики и в награду, а вернее сказать, в плату за свой подвиг были удостоены дворянских званий, но это показалось едва ли не революцией, и в глазах чистых патрициев эти тридцать имен вплоть до наших дней остаются тридцатью пятнами на золотой монете. Знать объявляла, что обязана предоставлять народу только одно — дешевый хлеб. Прибавьте к этому карнавал, длившийся пять месяцев, и вы получите то, о чем писал Ювенал: «Хлеба и зрелищ!» Вот как понимали равенство в Венеции. — Французское государственное право уничтожило все привилегии. Оно провозгласило, что все люди, способные исправлять те или иные должности, вправе эти должности занимать, и это равенство перед законом всех уроженцев данной страны, от первого до последнего, есть единственно истинное, разумное, абсолютное равенство. Оно позволяет всякому, в какой бы семье ему ни довелось родиться, выйти из тени и показать свое природное превосходство, оно освящает это превосходство, так что равенство обстоятельств лишь подчеркивает неравенство умов.