Республика словесности: Франция в мировой интеллектуальной культуре

Аморфность эстетического окказионализма, когда сама видимость оказывается самодостаточной стихией политического, а не видимостью, отсылающей к идеальной сущности, — вот стихия буржуазной свободы, политического в его современном, а следовательно, романтическом обличье. Гейне принадлежит к эстетическому окказионализму, но в отличие от его представителей Фридриха Шлегеля или Адама Мюллера — основных персонажей книги Шмитта — Гейне иронически дистанцирован по отношению к этому направлению и полностью отдает себе отчет в его генезисе и смысле. Эта дистанцированность укоренена в его французский опыт, которого не имели ни Шлегель, ни Мюллер. Вот почему было бы правильнее считать его не столько аналогом Шлегеля и Мюллера, сколько предтечей Шмитта[294].

Нью-Йорк

Вера Мильчина «Послесловие к „Рейну“» Виктора Гюго: националистическая риторика как форма компенсации утраченного величия

Историки национализма называют одним из его источников желание определенных социальных слоев или целых наций вернуть «утраченную уверенность в себе»; в этом им помогает осознание особой исторической миссии, на них возложенной; оно дает националистам «столь необходимое чувство превосходства», позволяет им получить «сверхкомпенсацию» за счет «претензии на исключительность»[295]. Считается, что наиболее агрессивные формы такой национализм обрел в конце XIX века, но эпизоды-предвестья были и раньше, причем «героями» этих эпизодов оказывались вовсе не малые народности, страдающие от своей безвестности и недооцененности, а нации весьма прославленные, но переживающие закат этой славы и весьма болезненно на него реагирующие.

В частности, можно говорить о носившем «компенсаторный» характер настойчивом возвеличивании Франции как политического и культурного центра Европы, — возвеличивании, которое возникает в посленаполеоновское время и приобретает особенно ярко выраженный характер при Июльской монархии, когда конституционная Франция оказалась в Европе в известной изоляции; геополитические факторы противопоставляли ее как абсолютным монархиям (Австрии, Пруссии, России), так и конституционной Англии. К этому времени Франция утратила в реальности многие из тех завоеваний, которые делали ее одной из первенствующих держав Европы. Она существенно уменьшилась в размерах по сравнению с послереволюционной и тем более наполеоновской эпохой, она лишилась военной мощи, которой обладала при Наполеоне (в качестве символической компенсации этого утраченного величия, призванной напомнить о времени, «когда Франция процветала и главенствовала в Европе»[296], в конце 1840 года в Париж с острова Святой Елены самым торжественным образом был возвращен прах Наполеона[297]). Даже литературное первенство Франции, еще в XVIII веке представлявшееся абсолютным, было поколеблено в эпоху романтизма появлением нескольких соперничающих национальных литературных моделей (теперь Англия и Германия претендовали на то, чтобы диктовать литературные моды наравне с Францией). Итак, в реальности положение Франции на европейской политической сцене в 1830–1840-е годы было далеко от верховенства; тем сильнее, однако, самые разные французские мыслители, литераторы и политические деятели настаивали на том, что Франция по-прежнему остается державой, которой свыше вверена миссия, важная для всего человечества (представление, в котором можно разглядеть отзвук средневековой концепции gesta dei per francos — деяний Бога через французов), что, каково бы ни было нынешнее военное и политическое состояние Франции, в интеллектуальном отношении она по-прежнему остается для Европы образцом и маяком. Это ощущение можно продемонстрировать на самых разных примерах, от классических историко-публицистических трактатов до высказываний практических политиков.

Еще в 1828 году Франсуа Гизо начал свой курс лекций в Сорбонне, посвяшенный «Истории цивилизации в Европе», с характеристики совершенно особого места, занимаемого Францией в этой истории: