Республика словесности: Франция в мировой интеллектуальной культуре

Разве не указывает уже одно это на роль, какую призвана сыграть Франция? Франция есть точка пересечения того, что было, и того, что будет, Франция есть нить, связующая старые монархии и юные нации, Франция есть народ, который живет памятью и надеждой. Как бы бурно ни текла река времен, человечеству всегда будет обеспечена возможность через нее перебраться; Франция есть гранитный мост, по которому поколения перейдут с одного берега на другой.

Кто же дерзнет поднять руку на этот мост, воздвигнутый Провидением? кто дерзнет поднять руку на Францию и попытаться ее уничтожить или расчленить? Потерпев неудачу, такой человек прослыл бы безумцем. Одержав победу, снискал бы славу отцеубийцы.

Соседних королей более всего тревожит то обстоятельство, что Франция, наделенная мощной центробежной силой, отличающей всеобщие принципы, стремится распространить свою свободу по всему миру.

Здесь нам надобно объясниться.

Свобода необходима человеку. Можно сказать, что свобода есть воздух, которым дышит человеческая душа. Человек нуждается в свободе, какую бы форму она ни обретала. Разумеется, не все европейские народы полностью свободны; но все они свободны в каком-нибудь одном смысле. Где-то свободой обладают города, а где-то — личности; где-то свобода обретается на городской площади, а где-то — прячется в частной жизни; где-то господствует свобода совести, а где-то — свобода убеждений. Можно сказать, что некоторые нации дышат лишь наполовину, подобно тому как некоторые больные живут с одним легким. Но если их лишат и этой возможности, нация и больной умрут. Пока же этого не случилось, они живут — живут в надежде рано или поздно сделаться полностью здоровыми, иначе говоря, полностью свободными. Порой свободу дарует климат, иначе говоря, сама природа. Ходить полуголыми, в красном колпаке, в холщовых лохмотьях вместо штанов и в лохмотьях шерстяных вместо плаща, греться в лучах солнца под синим небом на берегу синего моря; укладываться спать у порога дворца в тот же самый час, когда король укладывается спать в королевской опочивальне, и спать снаружи слаще, чем король внутри; делать что хочешь; жить, почти не работая, работать, почти не уставая, распевать песни с утра до вечера, существовать, как существуют птицы, — вот свобода народа в Неаполе. В других случаях свободу дарует самый характер нации; такая свобода — тоже дар небесный. Просиживать дни напролет в тавернах, нюхать превосходный табак, потягивать превосходное пиво, пить превосходное вино, вынимать изо рта трубку лишь для того, чтобы поднести к устам стакан, и в то же самое время воспарять ввысь на крыльях души, чтить поэтов и философов, чествовать повсюду добродетель, творить утопии, переделывать настоящее, приуготовлять будущее, грезить наяву и набрасывать на безобразную действительность прекрасный покров мечты, забывать и вспоминать одновременно, жить достойно, степенно, серьезно, телом в табачном дыму, духом в туманных химерах, — вот свобода немца. Неаполитанец обладает материальной свободой, немец — свободой моральной; из свободы лаццарони родился Россини, из свободы немца родился Гофман. Мы, французы, обладаем моральной свободой немцев и политической свободой англичан, но у нас нет материальной свободы. Мы рабы нашего климата; мы рабы труда. Сладостные, прелестные слова «свободен, как воздух» применимы к лаццарони, но неприменимы к нам. Впрочем, горевать тут особо не о чем, ибо материальная свобода — единственная, которая не нуждается в чувстве собственного достоинства, во Франции же нация достигла такого уровня цивилизованности, при котором личности не достаточно свободы, ей необходимо еще и самоуважение. Участь наша прекрасна. Франция не уступает Германии в благородстве; в еще большей степени, чем Германия, она имеет право употреблять творческую силу своего ума для улучшения реальности. Немцам досталась свобода грез; нам — свобода мысли.

Но для того, чтобы свобода мысли могла распространяться по миру, с народами должны произойти серьезные перемены, идущие не столько от людей, сколько от Бога. Сейчас до этого еще далеко. Но в тот день, когда это произойдет, французская мысль, укрепившись всем увиденным и всем сделанным, не только не станет губить королей, но, напротив, спасет их.

Во всяком случае, таково наше глубочайшее убеждение.

Зачем же стеснять и умалять Францию — страну, которая, возможно, сделается в будущем провидением народов?

Зачем отказывать ей в том, что принадлежит ей по праву?

Напомним, что мы обещали искать для разрешения этой проблемы средства исключительно мирные; но если нас вынудят пойти на крайности, мы можем избрать и другой путь. Рано или поздно настанет время решить великий вопрос о Рейне; на чаше весов уже теперь лежит вещь нешуточная — законное право Франции. Неужели придется бросить на ту же чашу вещь куда более грозную — гнев Франции?

Мы принадлежим к числу тех, кто свято верит и от всей души надеется, что до этого не дойдет.

Напомним, что такое Франция.

Вена, Берлин, Санкт-Петербург, Лондон — не более чем города; Париж — это мозг.