Реставрация в России

Приватизация промышленности в России была невозможна. Наша промышленная структура изначально создавалась как государственная и только в качестве таковой могла работать. Обстоятельства, делавшие бесперспективным любой сценарий широкой приватизации, были хорошо известны специалистам задолго до того, как начались первые неприятности.

Экономика была монополизирована. Там, где нет конкуренции, приватизация лишь усиливает и закрепляет монополизм (не случайно на Западе прибегали к национализации прежде всего там, где не было возможности преодолеть «естественную монополию» рыночными методами). Советские производственные предприятия не только «принадлежали государству», они сами были частью государства, а в известной степени и низовым звеном организации общества, выполняя ту же роль, что коммуны и муниципалитеты в Европе. Приватизировать ВАЗ или КамАЗ означает то же самое, что пытаться приватизировать Бристоль или Франкфурт.

Все известные в мировой практике случаи успешной приватизации предполагали, что государственную собственность «переварят» уже сложившиеся и доказавшие свою жизнеспособность рыночные структуры. Платежеспособный спрос на российскую собственность был ничтожен: ни «теневой капитал», ни трудовые коллективы, ни западные фирмы не имели средств, чтобы по рыночным ценам выкупить сколько-нибудь значительную часть огромного советского госсектора4). А значит, перераспределение собственности заведомо должно было подчиняться антирыночному механизму. Чем больше масштабы такого перераспределения, тем больше масштабы антирыночных, административных тенденций в экономике. Вопреки насаждаемому сегодня мнению, эти тенденции вовсе не обязательно являются злом, но неолибералы, внедряющие «свободный рынок» за счет усиления административного контроля — это противоречие в определении. Такое возможно лишь в России.

В подобных обстоятельствах любая попытка предложить «лучший сценарий», «более справедливый подход» к приватизации — то же самое, что и исследования в области квадратуры круга. Но невозможное с экономической точки зрения (или с точки зрения здравого смысла), вполне реально с точки зрения административно-политической, особенно если любые мероприятия власти поддержать соответствующей пропагандистской кампанией.

Коль скоро приватизация была чисто административным актом и никаким другим быть не могла, лишались смысла любые дискуссии о ее масштабах и задачах. Для администратора вопрос о том, что можно и должно приватизировать, а что невозможно и недопустимо, сводится к вопросу о пределах его, администратора, полномочий. Таким способом приватизировать можно все, что относится к подведомственной сфере. В результате властям пришлось даже принимать различные ограничения и разъяснения, например, как в московских документах 1991-92 гг., где уточнялось, что воздух приватизировать не положено.

Последствия не заставили себя долго ждать. Приватизация оказалась либо фиктивной, либо варварской. Там, где приватизация осталась «бумажной», государство продолжало и после приватизации выполнять большинство функций собственника, только менее эффективно и не получая от этого никакой выгоды (прибыль шла в частные руки, а убытки «социализировались»). Хуже обстоит дело там, где разгосударствление действительно произошло.

Частная собственность еще не предполагает автоматически капиталистических отношений, тем более «цивилизованных». Элементы капитализма у нас действительно возникли, но тесно срослись со всевозможными формами экономического варварства. Идеологи реформ пытались это списать на «переходный период» и «издержки первоначального накопления» (как в Европе XVI века).

Оптимист мог верить, будто стоит лишь подождать (как в Европе) 200-300 лет, и все станет на свои места. К сожалению, дело обстоит значительно хуже.

Реальная частная собственность в России складывается в докапиталистических формах, а потому является одним из важнейших препятствий для становления любых современных экономических отношений. Именно поэтому мы наблюдаем по мере прогресса административных реформ нарастающий развал наукоемкого производства, усиление технологической отсталости. Что бы мы ни взяли — трудовые отношения, механизмы власти, взаимоотношения между собственниками и т. д., мы видим скорее движение к феодализму. Да и сама концепция «реформ», когда можно приватизировать по частям само государство, раздавать госсобственность «по заслугам» (тем более собственность, связанную определенными обязательствами) — из сферы феодальных представлений.

Организаторы «великой приватизации» заранее знали, к чему это ведет. Ни кто иной, как Егор Гайдар в разгар перестройки со страниц «Московских Новостей» предостерегал о катастрофических последствиях предстоящего превращения частной собственности в «новый стереотип» экономического мышления5). «Реформаторы» действовали сознательно, перераспределяя власть и ресурсы между «элитными» группировками. Иное дело — одураченное большинство населения, которое под лозунгом «прогрессивных преобразований» поддержало реакцию.