Ресторан «Венецианский карнавал»

Память моя сохранила лица и наружность всех посетителей, перебывавших в «карнавале»… С начала его основания, их было семь человек: два старых казначейских чиновника, хромой провизор, околоточный, управский служащий, помещик Трещенко, у которого сломалась бричка, как раз против нашего ресторана и неизвестный рыжеусый человек, плотно пообедавший и заявивший, что он забыл деньги дома в кармане другого пиджака. Этот человек так и не принес денег: я решил, что или у него сгорел дом, или воры украли пиджак, или, попросту, его укокошили разбойники. И мне было искренно жаль рыжеусого неудачника.

…Был особенно грустный день. Ветер рвал последние листья мокрых облезлых уксусных деревьев, уныло высовывавшихся из-за грязных дощатых заборов. Улица была пустынна, мертва, и двери «карнавала», которые так гостеприимно распахивались летом, теперь были плотно закрыты, поднимая адский визг, когда кто-либо из нас беспокоил их.

Я сидел с Алексеем в пустой биллиардной и, куря папироску, изготовленную из спички, обернутой бумагой, слушал:

— И вот, братец мой, приходить ко мне генерал и говорит: «Вы будете Алексей Дмитрич Моргунов?». «Так точно, я. Садитесь, пожалуйста». «Ничего, говорит. Я и постою». «А только, говорит, такое дело, что моя дочка вас видела и влюбилась, а я вас прошу отступиться». «— Чего-с? Не желаю!». «Я вам, говорит, дом подарю, пару лошадей и десять тысяч!». «Не нужно, говорю, мне ни золота вашего, ни палат, потому все это у вас наворовано, а дочка ваша должна нынче же ко мне притить!». Видал? Вот он и говорит: «А я полициймейстеру заявлю об таком вашем деле». «Да сделай милость. Хучь самому околодочному». Взял его за грудки, да и вывел, несмотря, что генерал. Ну, хорошо. Приезжает полициймейстер. «Вы Алексей Моргунов?». — «А тебе какое дело?». — «Такое, говорит, что на вас жалоба». «Один дурак, говорю жалуется, а другой слушает». «Отступитесь, — говорит, — Алексей Дмитрич. А то, говорит, добром не кончится»… «Чего-с? Ах ты, селедка полицейская». «Прошу, говорит, не выражаться, а то взвод городовых пришлю и дело все закончу». «Присылай, говорю». Схватил его за грудки, да в дверь. Ну, хорошо. Приезжает взвод, ружья наголо — прямо ко мне!..

Сердце мое замерло… Я знал храбрость этого молодца, был уверен в его диком неукротимом мужестве и свирепости, но страшные слова «ружья наголо» и «взвод» потрясли меня. Я посмотрел на него с тайным ужасом, замер от предчувствия самого страшного и захватывающего в его героической борьбе с генералом, — но в это время скрипнула дверь… вошел отец. Он был суров и чем-то расстроен.

— Вот ты где, каналья, — проворчал он. — Мне это надоело! Целые дни валяешься по диванам, воруешь папиросы, а на столах в ресторане на целый палец пыли. Получай расчет и уходи по добру, поздорову.

Сердце мое оборвалось и покатилось куда-то. Я вскрикнул и закрыл лицо руками… Вот оно! Только бы не видеть, как этот страшный безжалостный забияка будет резать отца, так неосторожно разбудившего в нем зверя. Только бы не слышать стонов моего несчастного родителя!

Алексей спрыгнул с дивана, выпрямился, потом наклонился и, упав на колени, завопил плачущим голосом:

— Вот чтоб я лопнул, если брал папиросы. Чтоб меня разорвало, если я не стирал пыли нынче утром! Только две папиросочки и взял! Что ж его стирать пыль, если все равно уже неделя, как никто в ресторан не идет! Простите меня — я никогда этого не сделаю! Извините меня!

О, чудо! Это крушитель генералов и полициймейстеров хныкал, как младенец.

— Я исправлюсь! — кричал он, бегая за отцом на коленях, с проворством и искусством, поразившими меня. — Я и не курю вовсе! Да и пыли-то вовсе нет!

— Э, все один черт, — устало сказал отец. — Я закрываю ресторан. Наторговались.

Глава V. Ликвидация.

… Ряд столов, с которых были содраны скатерти, напоминал аллею надгробных плит… Драпировки висели пыльными клочьями — впрочем, скоро и их содрал бойкий чрезвычайно разговорчивый еврей. Уже не пахло так весело и обещающе замазкой и масляной краской — в комнатах стоял запах пыли, пустоты и смерти.

В темной столовой наша семья доедала запасы консервов и паштетов, какие-то мрачные, зловещие выползшие из неведомых трущоб родственники с карканьем пили из стаканов вино — остатки погреба «Венецианского карнавала», — а в кухне повар Никодимов сидел на табуретке с грязным узелком в руках и шептал саркастически:

— Все это не то, не то и не то!..

Посуда была свалена в кучу в темном углу, а Мотька сидел верхом на ведре и чистил картофель — больше для собственной практики и самоуслаждения, чем по необходимости.

Я бродил среди этого разгрома, закаляя свое нежное детское сердце, и мне было жалко всего — Никодимова, скатертей, кастрюль, драпировок, Алексея и вывески, потускневшей и осунувшейся.

Отец позвал меня.

— Сходи, купи бумаги и больших конвертов. Мне нужно кое-кому написать.

Я оделся и побежал. Вернулся только через полчаса.

— Почему так долго? — спросил отец.

— Да тут нигде нет! Все улицы обегал… Пришлось идти на Большую Морскую. Прямо ужас.