Рецензии на произведения Марины Цветаевой

И было новоселье совершенно испорчено, так как о молодых забыли, на гнездышко их не обратили внимания, счастью их не порадовались, и праздник как будто устроен был не ими и не для них, а для их замечательных дяди и тети.

Ровно одну четверть книги журнала (46 ст. из 184) заняла Марина Цветаева статьями о себе и о том, как ее не умеет понимать критика, в частности Г.Адамович в «Звене», которому и отведено 16 страниц. К этому нужно прибавить одно ее стихотворение, снабженное сноской «Стихи, представленные на конкурс „Звена“ и неудостоенные помещения. М.Ц.». Если бы Марина Цветаева не воспретила не-поэтам критиковать поэтов, то я бы осмелился робко заметить, что писывала она стихи и лучше; сейчас — молчу. Следует прибавить также 7 страниц статьи Д.Святополк-Мирского, отчасти посвященной той же Марине Цветаевой.

Гораздо скромнее дядя — А.Ремизов, давший превосходный отрывок[358] из своей книги «Страды мира» и ряд библиографических заметок (Россика), которые можно бы и не подписывать его инициалами, настолько их язык и манера письма неподражаемы и могут принадлежать только ему одному. Этих заметок 13; две из них — о собственных его книгах, две — об изданиях с его участием. В награду за скромность (конечно, — и в признание литературных заслуг) в остальной библиографии имя Ремизова упоминается с эпитетами «тончайший писатель», «огромный писатель», «один из самых редких писателей»,[359] а также высказывается предположение, что «самообольщенный американец будет обеспокоен, даже потрясен развитием таких личностей»,[360] как Ремизов. На двадцати страницах библиографии имя Ремизова упомянуто 16 раз, — извините за скучную статистику.

Со значительной долей мыслей Марины Цветаевой (статья ее «Поэт о критике» написана очень талантливо) нельзя не согласиться, как и со всеми эпитетами, данными А.Ремизову. Обоих этих писателей — в их подлинном творчестве, а не в их литературных выходках — я ценю превыше многих их русских современников, безоговорочно отводя им лучшие места в нашей литературе (с просьбой самим эти места поделить). Готов даже помириться с новой манерой полудурашливой библиографии, вводимой Ремизовым в журнальный обиход: за талант многое прощается охотно. Но решительно нельзя мириться с отсутствием минимума словесного целомудрия по поводу собственных дел и делишек. Нам (и писателям, и критикам, и читателям) положительно нет дела до того, как Марина Цветаева реагирует на критические о ней (о ней лично) отзывы, кому она дает право судить себя, кому не желает его предоставить, кого слушается, кого не слушается, для кого она пишет, как она сама себя понимает, каковы ее черновики, каковы ее беловики, какова была раньше ее наружность, какова стала теперь. А уж анализировать под ее пристрастным руководством отзывы о ней Г.Адамовича — от этой глубокой провинции окончательно следовало бы нас избавить. Мы нисколько не сомневаемся, что Марина Цветаева ценит себя, знает себя, любит себя и даже, может быть, понимает себя больше и лучше, чем ее ценит, знает, любит и понимает Г.Адамович или еще кто-нибудь, будь он критик или простой читатель. Но беседовать об этом в печати с самой Мариной Цветаевой — для такой интимности у читателя пока поводов нет, и зря поэт обкрадывает своих будущих биографов.

Что касается до Ремизова, достаточно хитрого, чтобы шутливо увернуться от упрека в излишней самозанятости, то им так же самая интимность доведена до крайних пределов. <…>

Между прочим, известно ли А.Ремизову и М.Цветаевой, что не потому они не всеми признаны, что их лишь немногие понимают, а потому, главным образом, что известная доля их писаний («штучки» Ремизова и половина прозы Цветаевой) совершенно не интересны многим из тех, кто вполне способны любить, и понимать, и ценить подлинную их литературу и поэзию? А ведь отношение читателя им, авторам, далеко не безразлично, о, нет! Несмотря на все мнимые высоты, с которых М.Ц. покрикивает на читателя и критика! О, нет! Редко можно найти авторов, столь заботящихся о всеобщем признании, именно всеобщем, а не одних только избранных. Пусть извинят меня за эту откровенность добрые друзья и любимые писатели. О нет! Ни я, ни мы обманываться на этот счет не можем.

Введение в литературный обиход провинциальных интимностей — ремизовских разговоров о добрых знакомых и цветаевских длиннот о самой себе — можно объяснить только отрывом зарубежной литературы от российской почвы, уменьшением литературной аудитории до пределов эмигрантской комнатешки и отсутствием свободной, не связанной тесной семейственностью критики. Не представляю себе, что Марина Цветаева в России могла тратить время и чернила на мелкие и скучнейшие жалобы на Г.Адамовича. На моей памяти, в тягчайшие годины революции, без корки хлеба и в холодной комнате она писала «Казанову».