Рецепт наслаждения

К этому времени Хью закончил, что он там делал в доме, – молодожен без сомнения не упустил случая по-валлийски порыться в моих вещах – и теперь плавал вдоль бассейна туда и обратно, заливая все вокруг, поразительно много кряхтя, плескаясь и отфыркиваясь, словно морж.

– Хью был членом команды Кембриджа по плаванью.

– Да, я так и подумал.

Лаура взглянула в сторону своего молодого мужа, который теперь, выполняя некий сложный подводный поворот с подвывертом, выплеснул непомерное даже, учитывая его габариты, количество воды. Было трудно не прийти к выводу, что когда Хью наплавается, то в самом бассейне останется меньше жидкости, чем снаружи. – Вы знаете, почему вашего брата исключили из Слейда? Простите, пожалуйста, но об этом рассказывают столько разных историй.

– Если вы, в свою очередь, простите меня за эти слова, неразумно позволять солнечным лучам падать прямо на кожу над коленями. Именно в этих местах велосипедисты, в частности, особенно сильно обгорают на солнце. Если бы вы пододвинулись всего на фут влево, куда предательски мигрировала тень, – вот так. Дело там было в какой-то выходке, которая окончилась неудачно. Или в том, что Бартоломью стащил свинцовое покрытие с церковной крыши и расплавил его? А может быть, брата просто вышвырнули за то, что он плохо учился? Боюсь, подробности несколько расплывчаты. В то время я много читал Валери, и мне приснилось несколько снов, которые казались реальнее дневной жизни: определенные отрывки из Рильке и Пруста; отдельные стихотворения Леопарди и аксиомы Лихтенберга; некий пакет горячих каштанов, съеденных у театра Доминион на Тоттенгем-Корт роад за два дня до зимнего солнцестояния – вот что заменяет мне мои «воспоминания». Я могу определенно вспомнить из того периода жизни моего брата только одну прогулка летним днем, ближе к вечеру, когда звук церковного колокола уносился за Темзу в сторону Ламберта, а затем тонул в тарахтении синего буксира.

Лаура вздохнула, и это говорило о трудностях сотрудничества; подобным вздохом вполне могли бы обменяться Верди [276]и Бойто. [277]

– У вашего отца денежные дела шли то лучше то хуже. Это на вас двоих как-то отражалось в детстве? Вы об этом знали?

– Все, что напоминает нам о быстротечности и непостоянстве, нельзя рассматривать как однозначно плохое. Все мы – странники на этой земле, все мы в конечном счете бездомные бродяги.

– Какие первые признаки художественных склонностей вашего брата вам запомнились?

– Утверждают, что существуют определенные моменты, которые запоминаются всем представителям одного поколения, – войны, олимпиады, нашумевшие убийства, полеты на Луну. В то же время есть моменты, которые, по общему мнению, должны запоминаться лишь отдельным индивидам: первый сексуальный опыт, автокатастрофы, потери близких; для определенного поколения – когда им впервые довелось увидеть цветной телевизор. Брутальная колонизация внутренней жизни не представляет никакого интереса как для меня, так, полагаю, и для большинства истинных художников. Меня больше интересует то, чего я не могу вспомнить: отсутствие, элизии, пустоты, отрицательность, не-бытие, пробелы, апории. Мое собственное осознание художественного призвания пришло в тот момент, когда я взял фигурку из папье-маше, которую сделал мой брат, – слона с поднятым хоботом и совершенно непохожим погонщиком на спине, и проехал по ней на своем трехколесном велосипеде взад и вперед.

– Когда это было?

– Не знаю – точно вспомнить не смогу. Примерно без четверти четыре, я думаю. Но совершенно точно – до вечернего чая, к тому моменту мой поступок был уже обнаружен. Я намеренно неверно интерпретирую ваш вопрос, чтобы подтвердить смысл сказанного.

– Что было дальше?

– «Рецензии противоречивы». То, чего, по большому счету, и следовало ожидать. Гнев и боль. В таких случаях моментально впадаешь в немилость. Но художник не может ожидать безоблачного детства. Хотите, я налью вам еще чая со льдом? Нет? У нас была няня, которая была очень добра ко мне, но ее вскоре пришлось уволить, и тогда все немного утряслось.

– Как относились ваши родители к тому, как ваш брат делал свою художественную карьеру?

– Боже – можно подумать, вы пишете биографию моего брата. Ха-ха. Мать и отец всегда были несколько непостижимы в этом вопросе, но я думаю, что, как и все остальные, они рассматривали поделки моего брата как смешное недоразумение. Моя мать, она была в своем роде актриса, понимала природу искусства и видела, конечно же, что мне она значительно ближе. Я думаю, мама питала большое уважение к моей замкнутости в своем духовном мире, хотя, конечно, она прикладывала неимоверные усилия, чтобы никогда этого не показывать, и притворялась, что поделки Бартоломью ей нравятся, – она бывала очень тонкой и вдумчивой в этих вещах. Отец просто говорил: «Молодцы, мальчики», если кто-то из нас хоть что-то делал.

– Вы можете описать еще какой-нибудь фактор оказавший интеллектуальное влияние на ваше детство? Жизнь за границей наложила свой отпечаток?