Рецидивист

Он, оказывается, считает, что все эти воспоминания про войну, которые написаны теми, кто не был на фронте, — жульничество одно, чтобы создать впечатление, будто говоруны и газетные краснобаи вкупе с салонными болтунами сделали что-то для победы, хотя победу добывали воевавшие.

Телефон в холле зазвонил. Слуга, снявший трубку, сообщает Клюзу: это — вас, вы вот с того аппарата на столике для кофе, который перед вами, поговорите. Черно-белый такой аппарат из пластика, в форме Снупи, знаменитой собаки из комикса, который называется «Орешки». Издательство, которое этот комикс печатает, подчинено корпорации РАМДЖЕК, тому самому отделу, куда меня начальником определят. Чтобы по такому аппарату разговаривать, как я вскоре выяснил, надо собаке в брюхо говорить, а ее нос себе в ухо засунуть. Ну, и почему нет?

Звонила из дома жена Клюза Сара, старая моя приятельница. Она только что вернулась с дежурства, нянькой при пациенте сидела, и видит его записку: где он, что делает и как с ним связаться по телефону.

Он ей сказал, что вот и я тут рядом, а она, похоже, ушам своим не поверила. Просит: трубку ему передай. Клюз и протянул мне эту пластиковую собаку.

— Привет, — говорю.

— Быть не может! — говорит она. — Ты что там делаешь?

— Пью коктейль pousse-café у бортика бассейна.

— Представить себе не могу — ты и pousse-café!

— А вот тем не менее.

Спрашивает она, как это мы с Клюзом встретились.

Ну, я рассказал.

— Мир тесен, Уолтер, ох, до чего тесен мир. — И допытывается, сказал мне Клюз или не сказал, какую я им хорошую службу сослужил, дав против него показания.

— Знаешь, чокнулись вы, по-моему, — говорю.

— Что мы, по-твоему?

— Чокнулись. — А она и слова такого не слыхала. Пришлось объяснять.

— Я такая глупая, — говорит. — Ничего не знаю, Уолтер. — По телефону голос у нее был совсем как прежде. Как будто снова тысяча девятьсот тридцать пятый год настал, и поэтому особенно меня кольнуло, когда она сказала:

— О Господи, Уолтер! Нам с тобой уже за шестьдесят, ты подумай! Время летит — ужас просто.

— Да что толковать, Сара.

Пригласила она меня вместе с Клюзом к ним вернуться поужинаем, а я в ответ: охотно бы, только не знаю, как тут у нас все сложится. И спрашиваю: живешь-то ты в каком районе?

Оказывается, у них с Клюзом квартирка на цокольном этаже того самого дома, где бабушка ее жила, — в Тюдор-сити. Спросила она, помню ли я бабушкины апартаменты, слуг этих дряхлых, мебель, от которой во всех четырех комнатах было не протолкнуться?

Помню, говорю, и начинает нас разбирать смех.

Я не сказал ей, что у меня сын тоже живет в Тюдор-сити. Потом выяснилось, что она-то прекрасно про это знала, и про жену его, и про детишек приемных — у Станкевича из «Нью-Йорк таймс» в том же доме квартира, всего тремя этажами выше той, которую Клюз с Сарой занимают, и всем жильцам прекрасно семейка моего сына известна, потому что дети ведут себя просто кошмарно.

Хорошо, говорит мне Сара, что мы еще смеяться не разучились после всего, что пришлось вынести. «Чувство юмора сохранили, говорит, — и на том спасибо». Вот и Джули Никсон то же самое сказала, когда ее папу из Белого дома попросили: «Чувство юмора ему не изменяет».

— Да, — согласился я, — по крайней мере хоть с юмором все у нас в порядке.

— Послушайте, официант, как это у меня муха в супе оказалась?

— Что? — переспрашиваю.

— Муха у меня в супе оказалась.

И напоминает мне: помнишь, мы с тобой по телефону все шутками обменивались, вот и эта все время у нас была в ходу. Я напрягся. Как же ответить-то полагается, ах ты, Господи, телефонные эти наши разговоры, словно машина времени в прошлое доставила. Ну и отлично — она меня из тысяча девятьсот семьдесят седьмого года перенесла в четвертое измерение.

— У нее соревнования — заплыв на спине, мадам, — говорю.

— На спине? А что это у вас за суп такой с гробами?

— Опечатка в меню, мадам, извините. Должно быть: с грибами.

— Почему сметана такая дорогая?

— Туда сливок много идет, мадам, а коровам, понимаете, неудобно в бутылочки эти доиться.

— Что за напасть, все мне кажется, будто нынче вторник, говорит она.

— Нынче и есть вторник.

— Ах, вот почему мне так кажется! Скажите, пожалуйста, а расстегаи у вас не подают?

— Сегодня не пекли, мадам.

— Жаль, мне вот все снилось, как я расстегаем закусываю.

— Приятный, должно быть, сон, мадам.

— Жуткий! — говорит. — Все расстегаи, расстегаи — проснулась, а пижама на полу валяется.

В четвертое измерение ей еще как нужно было сбежать, не меньше, чем мне. Потом я узнал: у нее, оказывается, в тот вечер пациентка умерла. А Саре она очень нравилась. И было пациентке всего тридцать шесть лет, только сердце совсем никуда ожиревшее, расширенное, слабое.