Ретт Батлер

— Что он говорил вам? Мелли? Скарлетт? Каждое слово!.. О, Мелли, дорогая, что я вижу? У тебя слезы?

В этот вечер Мелани так переволновалась за Эшли, что приняла сонную настойку. Пока тетушка на кухне парила натертые ноги, Скарлетт пила чай с сассафрасом[27] в гостиной. На каминной полке, заслоняя друг друга, теснились дагерротипы, рядом с раскрашенными миниатюрами, силуэтами и невыразительными акварелями висели иллюстрации из «Дамской книги Годи»[28]. Каждая вещь хранила какое-нибудь воспоминание: «Вот этот сервант принадлежал матери Мелли — на чердаке он бы чувствовал себя таким ненужным».

Скарлетт сдвинула ракушки (собранные на морском побережье возле Саванны двадцать лет назад), освобождая место для чашки, и опустилась в мягкое кресло. Не то чтобы ей так хотелось чаю, просто она ценила минуты уединения.

Закрыв глаза, Скарлетт вознесла хвалу Господу за то, что Эшли ушел из бригады Раванеля. «Легендарный конфедерат», превозносимый газетами, слишком уж безрассудно обращался с жизнями подчиненных. А что, если она потеряет Эшли?

Чтобы Эшли убили? И как такое только могло прийти в голову!.. Скарлетт поспешила попросить у Бога прощения. Она не то имела в виду!

На парадном крыльце тетушки Питти поднялся ужасный шум, и высокий голос запел:

Хочешь время провести, хочешь время провести,

В кавалерию вступай скорей!

Когда растерянный дядюшка Питер отворил дверь, полковник Раванель сдернул шляпу, чуть не подметая ею пол.

— Добрый вечер, миссис Гамильтон. Я пришел предложить невинное развлечение самой очаровательной женщине в Атланте!

Негр позади полковника многозначительно тронул струны своего банджо и с серьезным лицом начал играть известную серенаду «Лорена».

Полковник запел:

Годы медленно тянутся, Лорена.

Снег опять укрыл траву…

— Сэр, — запротестовал дядя Питер.

— Идите спать, дядюшка. Старикам вроде вас нужен покой.

— Можете идти, дядя Питер, — Скарлетт поднялась с кресла, — Сэр, не припомню, что приглашала вас.

Солнце опускается, Лорена.

И снег сверкает там, где были цветы…

— Память подводит вас, полковник. Я не Лорена.

Он глубоко вздохнул.

— Какая грустная песня. Мы, одинокие солдаты, поем ее, сидя вокруг костра, мечтая о родном доме и наших возлюбленных, которых оставили.

Печальные глаза взывали к самому чуткому пониманию.

— Долг, дорогая миссис Гамильтон, — можно, я буду называть вас Скарлетт? — долг — суровый надзиратель.

— Сэр, вы пьяны?

В гостиную приковыляла тетушка Питтипэт.

— В чем дело, полковник Раванель?..

— Возвращайтесь на кухню, тетя Питти. Полковник Раванель сейчас уходит.

— Но, Скарлетт…

— Прошу вас!

Покачав головой, Питти удалилась.

Музыкант был так бесподобен, что даже смягчил гнев Скарлетт. Нежными звуками он подыгрывал разочарованию хозяина. Струны безмолвно рыдали. Порывшись в памяти, Кассиус сменил тему и заиграл жизнерадостную песню лучших времен: «Эх, всадники из Дикси».

Полковник Раванель с гордостью признался:

— Репертуар Кассиуса неисчерпаем.

— Без сомнения, так же обширен и ваш репертуар, что наверняка подтвердит миссис Раванель. Ваша жена, Шарлотта, приятная женщина, хотя и более терпима к глупцам, чем я. Спокойной ночи, полковник. И забирайте свой оркестр.

Его веселый взгляд застыл.

— Я не привык к насмешкам.

— А я не привыкла к музыкальным импровизациям в собственной гостиной.

— Кассиус!

Быстрые пальцы негра остановились, и финальные аккорды повисли в воздухе. Второй раз за вечер Эндрю Раванель махнул своей шляпой с плюмажем так низко, что перья коснулись пола.

— Мадам, я восхищаюсь благородной дамой-патриоткой.

— Патриоткой? О боже! — Скарлетт прикрыла рот в притворном изумлении, — Не думала, что это именуется патриотизмом. Уверена, что ваши намерения называются куда гаже, хотя ни одна благовоспитанная дама в Джорджии не призналась бы, что ей известны подобные слова.

Глава 14 СУПРУГИ

Розмари Хейнз старалась пересилить веление собственного сердца. Возможно, если играть роль с большой убедительностью, ложь могла бы стать правдой и она бы полюбила мужа. Розмари подавляла зевоту, когда Джон читал по вечерам, и даже предлагала книгу-другую. Бывало, муж обращался к ней в спальне:

— Я делаю тебе больно?

Кулаки у нее сжимались, и все же она выдавливала улыбку.

— Не беспокойся, Джон, дорогой, наслаждайся сам.

Но хоть их общение как супругов и сводилось на нет, кренясь, точно повозка с просевшим колесом, их родительским разговорам не было конца.

Розмари не переставала восхищаться на удивление не похожей на нее дочкой. Мэг никогда не лукавила. Радостная, как солнечный лучик, в следующий миг девочка могла расплакаться: она не умела сдерживаться.

Однажды вечером, когда родители спустились послушать молитву ребенка, Джон спросил:

— Почему она молится за лошадей? И просит позаботиться о каждой лошади?