Ретушер

– Я такую работу не делаю… – чувствуя, что язык почему-то плохо слушается – слова получались куцыми, окончания проглатывались, – начал было я. – Но ради соседей…

Отставник просиял.

– На следующей неделе, раньше не смогу…

– Не горит! Позавчера только похоронили! Когда еще памятник будет… Просто дочка волнуется, а я сказал – помогу. Неудобно, понимаешь, но…

– Что тут неудобного! – не понимая, что со мной происходит, небрежно произнес я. – Соседи! Я сделаю. Сделаю хорошо. На той неделе.

– Вот спасибо! Выручил! Зайду! Бывай! Отставник развернулся и резво сбежал по ступенькам крыльца.

Когда я, в раздражении бросив на рабочий стол фото Андронкиной, вернулся в кресло, телефон зазвонил вновь: тот же незнакомый, не желающий разговаривать с автоответчиком абонент.

Я потянулся к кисточке, но, вместо того чтобы продолжить работу, взял фотографию Андронкиной и прислонил к стопке книг на краю стола.

И здесь что-то было не так!

Я откинулся на спинку кресла, потом резко вскочил, подошел к стоявшему у стены высокому стеллажу с выдвижными ящиками, в котором хранил свой архив, и начал выдвигать ящики один за другим, начал вынимать из ящиков конверты с фотографиями и негативами, причем, перебрав конверты в одном ящике, спешил перейти к другому и поэтому ронял конверты на пол. Я истово продолжал свое занятие до тех пор, пока не нашел то, что искал: еще одну фотографию Андронкиной, только теперь уже сделанную мной самим, сделанную случайно, на митинге, прошлой осенью, еще до переезда в этот дом. «Вот оно в чем дело! – понял я. – Вот почему она так со мной раскланивалась! Вот почему она прониклась ко мне симпатией! Ну и память была у покойницы!»

В тот день шел мелкий моросящий дождь со снегом. Утром мне позвонил один из приятелей, один из коллег-конкурентов и сипло, то и дело погружаясь в приступы кашля, попросил, чтобы я его выручил: ему надо кровь из носу принести в редакцию фотографии с митинга, а у него температура. Грипп. И похмелье к тому же. Могут выгнать ко всем чертям. Я согласился, хотя этого парня, всегда рывшего другим яму, терпеть не мог.

– Ну что ты, старик, какие могут быть вопросы! Конечно, старик, конечно! – сказал я, достал из сейфа свой любимый «Кэнон АФ-1», зарядил его хорошей пленочкой и поехал.

Кто-то, верящий в судьбу, в то, что наша суть рано или поздно проявится, как в растворе «Кодак D-82», способном вытянуть, казалось бы, безнадежно потерянное, постепенно проявляется нужная тебе деталь, сказал бы: «Он поехал навстречу своей судьбе!»

Чушь! Я сам ее выстраивал, свою судьбу.

Что же касается нашей сути, если она вообще у нас имеется, то для нее еще не изобретен проявитель. И изобретен никогда не будет.

Я поехал, потому что у меня не было похмелья, гриппа и температуры. Потому что не боялся быть выгнанным. Я поехал, потому что плевать хотел на своего приятеля и на его проблемы. Как, между прочим, и на всех остальных.

Митинг был тот еще. Грузовик со стоящим на нем президиумом. Какие-то жалкие личности возле, с флагами и без. Оцепление из не менее озлобленных, чем сами митингующие, ментов. Слякоть под ногами. Очередной взгромоздившийся на грузовик оратор истошно вопил в мегафон:

– …в условиях тотального наступления на права рабочего класса мы не можем допустить нового повышения цен!

Из толпы – непонятно, то ли оратору, то ли наступающим на права рабочего класса темным личностям – орали:

– Долой!

Какая-то баба что есть мочи лупила поварешкой по кастрюле, другая, по-рыбьи открывая беззубый рот, раз за разом вытягивала: «И Ленин тако-ой мо-лодо-ой, и юный Октя-абрь впереди!» Причем «впереди» у нее звучало как-то двусмысленно: «в… – она придыхала, делала паузу, – …переди».

Я побродил вокруг да около, сделал несколько снимков, уже вознамерился убраться восвояси, как тут на грузовик полез новый оратор. Этого проныру я узнал сразу: все тот же комсомольский задор в маленьких свинячьих глазках, все те же румяные щечки.

Ей-богу, я удивился. Так низко пасть, оказаться не в уютном кабинете при новой власти, а вот здесь, под снегом с дождем, перед толпой каких-то истериков! Это было совершенно не похоже на моего корешка, который всегда умел оказаться под теплым солнышком.

Я нацелил объектив на стоявшего на грузовике, энергично жестикулировавшего моего старинного дружка. Да с этим же словоблудом мы когда-то ездили отмечать получение паспортов под Звенигород! Байбиков, сукин сын!

Я подвигал зумом, поиграл с физиономией Бая, поставил палец на кнопку спуска, нажал. «Кэнон» выдал свои восемь кадров в секунду, но, когда я решил напоследок нажать на спуск еще раз, чье-то лицо появилось в кадре и заслонило моего дорогого Бая, принявшего, как назло, именно в этот момент особенно эффектную позу. Я опустил камеру и выразительно посмотрел на человека, испортившего мне всю малину.

Это и была Андронкина.

– С нами, значит? Хорошо! – сказала мне эта дура.

– Хорошо, хорошо… – процедил я, пытаясь отодвинуть ее плечом.

– Для какой газеты? Для нашей? – спросила она, чуть ли не облизывая кэноновский объектив (между прочим, две с половиной тысячи дойчмарок!).