Ретушер

– Терпеть не могу это имя! – сказал я капризно: не иначе как похмелье!

– Завтрак готов, Гена! – улыбнулась она, давая понять, что прощает и мой каприз.

– Я плохо себя вчера вел? – спросил я с некоторой настороженностью.

– Ты выгнал своего друга, – сказала она.

– Кого? Кольку? О, черт! Почему?

– Вы начали спорить…

– О чем? О чем мне с ним спорить?

– О твоем отце.

– И что же?

– Он говорил – твой отец был болен. Ты говорил – здоров.

– Понятно, – протянул я. – А ты?

– Что я?

– Ты как думаешь?

– Он был здоров.

Тем утром меня можно было взять голыми руками. Устраивать на меня охоту, выстраивать загонщиков, вывешивать флажки или приманивать было лишним. Татьяна попала в точку: сходство с Лизой плюс ситуация моего полного раздрая. Втираться в доверие, плести кружева – во всем этом не было необходимости.

Даже когда я после завтрака начал довершать начатое, начал выворачивать на пол ящики из стеллажа, а потом складывать ворохи бумаг и фотографий в пакеты, она меня не остановила. Ей и это было на руку. Правда, увидев мое рвение и беспощадность к плодам многолетней работы, Татьяна спросила:

– Ты все это собираешься выбросить?

Я распрямился, брезгливо отряхнул пальцы.

Она сидела за рабочим столом. По-прежнему в моем халате, поджав под себя босые ноги. Она пила сок из высокого стакана, а на столе перед ней лежала фотография Андронкиной.

– Конечно! – Я кивнул. – Больше к этому не притронусь. Уж к скребку – точно. Зачем мне тогда это хранить?

– И что же ты будешь делать? – Она отпила глоток.

– Что-нибудь придумаю! Надо что-то поменять. Обязательно. Лучше всего – поменять все. И начать прямо сейчас. Поедем куда-нибудь? Просто – сядем в машину и поедем. Ты, я. Дорога накручивается на колеса.

– Очень поэтично!

– Я серьезно. Поехали? Можно позвонить ветеранам, бывшим сослуживцам отца. Он мне говорил – есть прекрасный пансионат. На берегу реки.

– Какой?

– Неважно! Вот только сожгу этот мусор, – я наподдал один из пакетов – и вперед! Ты как?

Она согласно кивнула. Таким образом, винить нужно только меня: я сам полез в петлю.

Мы выехали часа через три. Мне лучше было бы отлежаться, но отступать я не мог. Делая круг по двору, я увидел, как возле мусорных баков дотлевают выброшенные мною пакеты: всегда найдется пироман, который, поднеся спичку, якобы отрежет пути отступления. Нашелся он и на этот раз.

– Не жалко? – спросила она.

– Нет, – твердо ответил я. – В крайнем случае начну снова.

– А тебе уже хочется начать?

На этот раз я задержался с ответом.

Конечно, в том, что я вытащил свои материалы на помойку, была поза. Не выбросил же я следом за ними аппаратуру! И не позвонил шакалам: набежала бы целая стая, узнай хотя бы один, что Миллер собирается устроить распродажу.

Я посмотрел на Татьяну. Она улыбалась. Улыбалась и провоцировала, но тогда мне это в голову не пришло. Я подумал, что такими вопросами она хочет укрепить меня, поддержать.

– Еще не знаю, – сказал я.

– И поэтому ты положил в сумку фотоаппарат?

Я уже рулил по улице, собирался обойти стоявший у тротуара автобус.

– Не может быть! – Нажав на педаль тормоза, я чуть было не подставил свою «шестерку» под удар шедшей сзади машины. – Не может быть! Надо вернуться! Я его выложу!

– Поехали! Поехали! Ты же предлагал мне сфотографироваться. Вот у тебя и будет возможность… – Она запнулась и, видя, что я не собираюсь разворачиваться, как ни в чем не бывало продолжила:

– Пока ты таскал на помойку пакеты, звонил твой следователь.

– Какой «мой» следователь?

– Который с тобой разговаривал.

– Понятно! После ресторана. Что ему было надо?

– Хотел пригласить на беседу.

– Зачем?

– Ну, этого он не сказал, но просил передать, что тот шоферюга, тот, который наехал на вас с отцом, покончил с собой. Перерезал себе вены. Следователю я сказала – ты уехал.

Мы ехали долго. Раза два сбивались с дороги, спрашивали, как проехать к пансионату. Ели взятые с собой бутерброды, пили чай из термоса и колу из купленных у дороги жестянок. Выходили размяться – «мальчики налево, девочки направо», – к машине я пришел первым: Татьяна вернулась с букетиком земляники.

Никакой скорби, никакого ощущения утраты, траура. Легкость – чуть похмельная – и желание ехать все дальше и дальше, кружить и плутать. Ни одной мысли об отце, о его смерти и наследстве. Полное вытеснение лысого следователя куда-то на периферию, на скручивающуюся за нами дорогу. И только два вопроса, два – впрочем, тоже чуть похмельных – сожаления: как же я так оплошал, как же я так напился, что оказался недееспособным, что проспал как убитый рядом с ней, – первое; и как получилось, что фотоаппарат, вроде бы случайно оказавшийся у меня в сумке, уже не машина, пусть сложная и дорогая, а некий символ, некое продолжение члена, – второе.

В пансионате нам без вопросов дали отдельный домик.

Мы поужинали, потом ей захотелось пойти на танцы: из казавшейся невместительной сумки она извлекла вечернее платье и туфли на высоком каблуке. И почему-то именно в платье ее сходство с Лизой, у которой никогда не было ничего подобного, стало просто подавляющим.