Реубени, князь Иудейский

— Я знаю это, — жалобно ответил Герзон. — Камень, который строители предназначили во главу угла, был отвергнут. Послан был демон, явившийся в образе волшебно прекрасной женщины другого племени…

— Это несущественно, — пренебрежительно прерывает его Давид.

Герзон не может выдержать упорного взгляда Давида. Он отступает перед ним до порога башенной комнаты и стоит уже на галерее. Давид следует за ним.

— Неправильно было молиться и поститься, неправильно было вести на бойню безоружных людей, да еще обессиливать их ночным бдением! И оставьте меня в покое с вашим демоном в образе женщины. Величайшие полководцы брали с собой в походы красивых женщин и все-таки побеждали.

— Так, значит, не в том был грех, что святой поддался соблазну!

— Чепуха! Марс спит с Венерой и все же не перестает быть Марсом. Но когда огонь во вражеском лагере или горящую крышу принимают за огненный столб Господень — вот такими выдумками вы, Ашер Лемлейн, взяли на себя огромный грех!

Но Герзон, запинаясь, словно его озаряет новое знание, и с каждым словом загораясь все больше, говорит:

— Кто этот юноша? В его имени, как и в моем, есть слово овца, которое искупает наш грех, овца, которую чтут и заблуждающиеся христиане.

Давид подошел к нему ближе.

— Для чего было растрачивать силы нашего народа на отдаленном берегу Истрии?

— Ты принадлежишь к овечьему стаду праотца нашего Иакова.

— Что вы там снова выдумываете?

— И родился девятого ава, в день разрушения храма.

— Да отвечайте мне! Зачем вы это сделали?

— И в год изгнания испанских братьев, в год другого разрушения храма. А сказано в Писании, что в день разрушения храма родился наш царь и спаситель Мессия…

Давид едва слушает его. Ему хочется видеть действительность, только трезвую действительность. В эту ночь, когда огонь и изгнание, как два разящих меча, вонзаются в толпы его народа, в эту ночь он хочет пробудиться к полному сознанию. И он властно сдерживает свое возбуждение.

— Прежде чем пойти на такой решительный шаг, — резко говорит он старику, — прежде чем рискнуть всем упованием народа, надо узнать, что делается в других царствах. Надо бодрствовать, а не мечтать. — И он снова хочет прикрикнуть на старика, но когда он видит, как этот сокрушенный «Мессия», как ребенок, рыдает, прижавшись к его коленям, у него проходит ярость. Он берет на руки огромное бессильное тело и прислушивается, как Герзон жалобным тоном тянет нараспев:

— Срок еще не прошел, четыре недели его еще не миновали.

Давид усаживает его в кресло. Рыжий Герзон сидит в забытьи с полузакрытыми глазами, в блаженном спокойном состоянии, в каком он его еще никогда не видел, и смотрит сквозь оконце в башне, которое озарено новым вспыхнувшим пожаром.

Старик засыпает.

И вдруг Давид соображает, что Герзон должен был рассказать все это его отцу много лет тому назад, когда сокрушенный «Мессия» явился в Прагу, в лохмотьях, никому неизвестный. Он доверился только старику Симеону Лемелю, и только старый Лемель вступился тогда за него, дал ему кров и защиту.

«Значит, отец знал, что Герзон — Ашер Лемлейн, лжепророк, убийца, отступник от живого Бога?

И неужели отец, знавший и понимавший Ашера Лем-лейна, не простит родному сыну?

О, отец — шествующий по пути строгой законности, отец, который никогда ничего не делает, что не связано с исполнением какой-нибудь заповеди, его великий, благородный, честный отец — он понял также и исключение, понял необычное решение, объяснимое чрезвычайными обстоятельствами!

Но в таком случае я не должен казаться отверженным в его глазах! Тогда я могу надеяться, могу объяснить ему, что меня мучает, могу спросить совета!»

Давид бежит по улицам к отцовскому дому.

«Откровение Герзона… Пожалуй, он действительно указал спасителя. Правда, не в моем лице, а спасителя для меня».

XXII

Он проходил мимо пожарища.

Огонь в доме Гиршля почти совершенно погас. На беду, он перебросился через стену, отделявшую еврейскую улицу от христианского города. Два амбара с хлебом, пристроенные к самой стене, ярко пылали. Огонь угрожал также большим запасам пороха, который хранился в подвалах стен. Эта ужасная для всех опасность, казалось, оттеснила куда-то вражду; еврейские и христианские пожарные команды работали рядом, ожесточенно, безмолвно, с напряженным старанием одолеть общего врага.

К отцу! Давид не в силах был остановиться. Ему казалось, что где-то в глубине этой ужасной ночи ему уготовано сладкое утешение, которое возместит все бедствия, приключившиеся не только с ним, но и со всем народом. Если доброе слово из уст отца успокоит смуту, которая его тревожила, и восстановит порядок, — тогда в последний момент должен найтись исход и для общины! Тогда должно совершиться чудо! И Давид уже чувствовал, как на него снисходит это кроткое отцовское слово. В течение многих лет он не питал никаких надежд. А теперь надеялся и был исполнен глубокой веры. Не все ли равно, сам ли Гиршль поджег свой дом или пожар произошел случайно? Давид даже не посмотрел в ту сторону.